Под сенью Молочного леса - Дилан Томас
Шрифт:
Интервал:
Хетти и Гермиона ужинали. Двое затопленных ребят смотрели на них с завистью.
— Плесни соевый соус в картошку, — прошептал Лесли; и ей-богу, она так и сделала.
— Неужели нигде ничего не случается, — сказал я, — в целом мире? По-моему, в Последних новостях все врут. Никто никого не убивает. Больше нет нигде ни греха, ни любви, ни смерти, ни свадебных платьев, ни разводов, ни норковых шуб, и никто никому не подсыпает мышьяк в какао…
— Могли бы включить для нас музыку, — сказал Лесли, — и потанцевать. Не каждый вечер на них глядят двое парней под дождем. Совсем не каждый вечер!
По всему истекающему водой городу маленькие растерянные люди, которым некуда идти и нечего тратить, назойливо топтались под отсыревшими окнами, покорные дождю, но ничего не случалось.
— Я схвачу воспаление легких, — сказал Лесли.
Кот мурлыкал, подпевая гудевшему камину, качался маятник в часах, с каждым взмахом унося все дальше наши жизни. Закончился ужин, а Хетти и Гермиона долго сидели, не проронив ни слова, в безмятежности и согласии, в своей маленькой светлой коробочке, потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись.
Теперь они тихо стояли посреди опрятной мурлыкающей кухни, глядя друг на друга.
— Сейчас что-то будет, — прошептал я как можно тише.
— Начинается, — сказал Лесли.
Мы больше не замечали прокисшего, остервенелого дождя.
Улыбки застыли на лицах двух притихших, умолкнувших женщин.
— Начинается.
И мы услышали, как Хетти сказала тонким таинственным голосом: «Принеси альбом, милая».
Гермиона открыла шкаф, достала большой альбом для фотографий в твердом цветном переплете и положила его на стол. Потом они с Хетти сели рядом, и Гермиона открыла альбом.
— Это дядюшка Элиот, который умер в Портколе, у него был удар, сказала Хетти.
Они ласково смотрели на дядюшку Элиота, но нам его не было видно.
— Это Марта-вязальщица, ее ты не помнишь, милая, вокруг нее вечно были клубки шерсти; она просила похоронить ее в джемпере, в лиловом, но ее муж не позволил. Он приехал тогда из Индии. А это твой дядюшка Морган, — говорила Хетти, — он из тех Морганов, что жили в Кидвелли, помнишь его, когда был снег?
Гермиона перевернула страницу.
— А это Майфэнви, она вдруг стала какой-то странной, помнишь. Как раз, когда кормила малышку. Это твой кузен Джим, он служил священником, пока все не открылось. А это наша Берил, — сказала Хетти.
Но все это время она говорила, как будто повторяла урок: любимый урок, который она знала наизусть.
Мы поняли, что они с Гермионой чего-то ждали.
Потом Гермиона открыла следующую страницу. И тут мы поняли по их затаенным улыбкам, что этого-то они и ждали.
— Моя сестра Катинька, — сказала Хетти.
— Тетушка Катинька, — сказала Гермиона. Они склонились над фотографией.
— Помнишь тот день в Аберистуите, Катинька? — ласково сказала Хетти. Тот день, когда мы поехали на пикник с хором.
— На мне было новое белое платье, — раздался новый голос.
Лесли сжал мою руку.
— И соломенная шляпка с птицами, — говорил чистый новый голос.
Губы Гермионы и Хетти не двигались.
— Я всегда любила птиц на шляпках. Только перья, конечно. Было третье августа, и мне исполнилось двадцать три.
— Двадцать три должно быть в октябре, Катинька, — сказала Хетти.
— Верно, милая, — говорил голос. — Мой знак Скорпион. И мы встретили Дугласа Пью на прогулке, и он сказал: Ты сегодня как королева, Катинька, сказал он. Ты сегодня как королева, Катинька, сказал он. Зачем эти двое заглядывают в окно?
Мы помчались по усыпанной гравием дорожке за угол дома, на проспект и дальше, до арки Святого Августа. Дождь обрушивался, пытаясь затопить город. Мы остановились отдышаться. Мы не говорили ни слова и не смотрели друг на друга. Потом побрели дальше сквозь дождь. На углу улицы Виктории мы снова остановились.
— Спокойной ночи, старик, — сказал Лесли.
— Спокойной ночи, — сказал я.
И мы пошли, каждый своей дорогой.
Перевод А. Парина
Собственно, это и рассказом-то не назовешь. Ни настоящего начала, ни конца, да и середина ни то ни се. И речь всего лишь об однодневной поездке на шарабане в Порткоул, до которого, понятное дело, шарабан так и не докатился. И произошло это во времена, когда я был возвышенным и куда более симпатичным.
Тогда я жил у моего дяди и его жены. Она, хоть и приходилась мне теткой, всегда оставалась для меня женою дяди — отчасти потому, что дядюшка был огромного роста, громогласный и рыжеволосый и, казалось, заполнял собой все пространство малюсенького домика, — точь-в-точь старый буйвол, втиснутый в загон зоосада, — а отчасти потому, что сама она была такая миниатюрная, толковая и шустрая и так неслышно скользила на мягких лапках, смахивая пыль с фарфоровых собачек, подавая еду буйволу, расставляя мышеловки, в которые никогда по попадалась сама, — стоило ей юркнуть из комнаты, чтоб тихонько попищать где-нибудь в уголке, в укромном гнездышке на соломе, и вы тотчас забывали, что она вообще здесь была.
Но он-то пребывал там неизменно, не человек, а пыхтящая, сопящая махина — его подтяжки напрягались, словцо тросы, когда он втискивался в узкий проход за стойкой крошечной лавки, смотревшей окнами на улицу, и дышал шумно, словно целый духовой оркестр. И буйно обжорствовал на кухне, причмокивая над обильным ужином, такой несоразмерный с окружающим, слишком огромный для всего, кроме своих собственных ботинок — не ботинок, а двух громадных черных лодок. Когда он ел, дом уменьшался в размерах; он вздымался громадой над мебелью, на крикливой клетчатой лужайке его жилета валялись, словно после пикника, окурки, корки, капустные кочерыжки, птичьи косточки, виднелись разводы от подливки; лесной пожар его шевелюры потрескивал между окороками, на крюках свисавших с потолка. Жена дядюшки была такая малютка, что ударить его могла, только встав на стул, — посему каждую субботу вечером в половине десятого он брал ее под мышки и осторожненько ставил на стул, причем обязательно на кухне, чтобы она могла треснуть его по голове тем, что под руку попадется, а на кухне под руку всегда попадалась фарфоровая собачка. По воскресеньям — и под мухой — он пел высоким тенором и завоевал множество призов.
Впервые о ежегодной поездке я услышал однажды вечером, когда сидел за стойкой, на мешке с рисом под одним из дядюшкиных животов, и читал рекламу моющего средства для овец, потому что больше читать было нечего. Помещение до краев заполнял мой дядюшка, — когда вошли мистер Бенджамин Франклин, мистер Уизли, Ной Боуэн и Уилл Сентри, я решил, что лавка вот-вот лопнет. Казалось, мы все забились в ящик буфета, где пахло сыром и скипидаром, махоркой и бисквитами, нюхательным табаком и поношенным жилетом. Мистер Бенджамин Франклин сообщил, что набрал достаточно денег, чтобы нанять шарабан, купить двадцать ящиков светлого эля, да еще кое-что останется чтоб всем участникам поездки подкрепиться при первой остановке, и еще, ему до чертиков надоела слежка, которую установил за ним Уилл Сентри.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!