Освенцим. Нацисты и "окончательное решение еврейского вопроса" - Лоуренс Рис

Вслед за парижской облавой в июле 1942 года и вывозом детей последовали протесты со стороны иерархов церкви, которые осудили действия французских политических руководителей. Архиепископ Тулузы 23 августа написал в знак протеста пасторское послание к духовенству своей епархии, для чтения во всех церквях епархии, а архиепископ Лиона при встрече 1 сентября с Лавалем заявил тому, что поддерживает и акции протеста, и укрывание католиками еврейских детей. Но все это было сделано слишком поздно, чтобы могло повлиять на судьбы тех, кого взяли во время облавы в Париже тем летом. Мама Мишеля и Аннет Мюллер, разлученная со своими детьми в Бон-ля-Роланде, умерла в Освенциме. И хотя ее смерти добились нацисты, но отправили ее в тот скорбный путь все же французы. «Больше всего меня поразило, – говорит Мишель, – то, что все это было абсолютно беспричинно. Людей арестовывали просто потому, что они родились евреями. И ведь это французы творили то, что до сих пор выше моего понимания. Шестьдесят лет прошло, и мне это по-прежнему кажется невероятным».

Все до единого ребенка из более чем четырех тысяч депортированных без родителей из Франции летом 1942 года, умерли в Освенциме. «Когда два моих брата бежали [от первой облавы], – говорит Аннета, – с ними был один из школьных друзей, чья мама тоже толкнула его на побег. И этот мальчик, оказавшись на улице, не захотел оставаться один. Он захотел к маме. Поэтому он попросил офицера полиции [чтобы ему позволили] вернуться к ней, и его отправили в газовую камеру. А ведь у этих детей все еще было впереди. Их переполняла радость – радости жизни. Но поскольку они были евреями, их приговорили к такому. А сколько у этих детей было способностей, талантов, достоинств?..»

Есть свидетели расставания детей французских евреев с родителями, их страданий в разных лагерях временного содержания, даже их «стоического» поведения в поезде, но с того момента, как они входят в ворота Освенцима, нет никаких свидетельств – полная тишина. Представить сцены этого отбора (а особенно вообразить: каково это – принимать участие в подобном процессе в роли преступника!) почти невозможно. Единственный путь проникнуть во тьму – найти заслуживающего доверия свидетеля, который принадлежал к СС и служил в Освенциме. Удивительно, после нескольких месяцев поиска мы получили возможность взять интервью у такого человека, Оскара Гренинга.

В 1942 году Гренинга, которому тогда был 21 год, направили в Освенцим. Он приехал через несколько недель после детей из Франции, и почти сразу стал свидетелем прибытия транспорта на так называемый «пандус», платформу, где выгружали евреев. «Я стоял на пандусе, – говорит он19, – и моей задачей было вместе с группой сопровождать багаж из приходящего транспорта». Он наблюдал, как доктора СС сначала отделили мужчин от женщин и детей, затем отобрали тех, кто был годен к работе, и тех, кто должен сразу же быть убит газом. «Слабых посадили в грузовики, – говорит Гренинг. – Это были машины Красного Креста – так пытались показать, что людям нечего бояться». На том первом транспорте в сентябре 1942 года, прибытие которого наблюдал Гренинг, по его мнению, примерно 80–90 процентов были отобраны для немедленного уничтожения. «Этот процесс [сортировки] происходил в относительно спокойной обстановке, – говорит он, – но когда он закончился, место напоминало опустевшую ярмарочную площадь. Повсюду валялся хлам. И рядом с ним – больные, не способные идти, какой-то ребенок, который потерял мать, или которого спрятали во время обыска поезда. Каждого из этих людей просто убили выстрелом в голову. То, что с ними сделали, вызвало у меня непонимание и возмущение, я не мог поверить своим глазам. Ребенка просто схватили за ногу и бросили в грузовик… когда он запищал, как слабый цыпленок, его ударили о борт грузовика. Я не представлял себе, что эсэсовец способен размозжить ребенку голову… или застрелить, а потом побросать трупы в грузовик, как мешки с зерном».

Гренинга, по его рассказам, так переполняли «непонимание и возмущение», что он пошел к вышестоящему офицеру и пожаловался ему: «Это невозможно, я больше не могу оставаться здесь. Если так необходимо уничтожать евреев, то, по крайней мере, это должно делаться в определенных рамках. Я высказал ему это и попросил: «Я хочу уехать отсюда». Офицер спокойно выслушал жалобы Гренинга, напомнил ему о верности данной им присяге СС, и приказал «забыть» желание покинуть Освенцим. Но подал и некоторую надежду. Он сказал Гренингу, что такие «эксцессы», которые тот видел ночью – это «исключение», и что сам он согласен, что члены СС не должны принимать участие в таких «садистских» экзекуциях. Документы подтверждают, что Гренинг впоследствии подавал раппорт с просьбой об отправке на фронт, в которой ему было отказано.

Что существенно: Гренинг не жалуется своему боссу на сам факт убийства евреев как таковой, а только на практику его осуществление. При виде людей, стоящих напротив него, которым, как он знал, через несколько часов придется умереть в газовых камерах, им владели, как он говорит, «двойственные» чувства. «А как себя чувствуешь, – говорит он, – когда ты в России, перед тобой пулемет, на тебя бежит батальон русских, и ты должен жать на гашетку и убить как можно больше? Я специально привожу эту аналогию, потому что в голове все время сидела мысль, что евреи – такие же враги, только внутренние. Пропаганда так на нас влияла, что мы были уверены: уничтожая их, мы, по существу, делали то же самое, что и на войне. И тут уже чувства симпатии или антипатии не играют роли». Когда мы потребовали объяснить причину, по которой можно было убивать детей, Гренинг ответил: «На тот момент сами дети не были врагами. Вражеской была кровь в их жилах. Опасным было то, что они повзрослеют и станут евреями, которые будут представлять угрозу. Поэтому детей тоже следовало устранить».

Ключ к пониманию того, как мог Оскар Гренинг увидеть «врагов» в беспомощных женщинах и детях, уже стоявших на краю гибели, можно найти в его жизни до Освенцима. Он родился в 1921 году в Нижней Саксонии, в семье квалифицированного текстильного рабочего. Его отец был консервативным традиционалистом, он «гордился тем, чего достигла Германия». Одним из первых воспоминаний Гренинга было то, как он рассматривает фотографию деда, который служил в элитном полку герцогства Брауншвейг: «Его фигура поражала мое детское воображение. Он сидел верхом на коне и играл на трубе. Дух захватывало». После поражения Германии в Первой мировой войне отец Гренинга присоединился к правому крылу Stahlhelm («Стального шлема»), одной из многочисленных ультранационалистических организаций, которые пышным цветом расцвели после объявления унизительного Версальского мира. Гнев Гренинга-старшего по поводу того, как поступили с Германией, усилился, когда его личные жизненные обстоятельства значительно ухудшились: денег не хватало, текстильное дело в 1929 году прогорело. В начале 1930-х годов молодой Оскар вступил в «Шарнхорст», молодежный филиал «Стального шлема»: «Я носил серую военную кепку, рубашку и брюки. Мы выглядели довольно странно, но гордились этим. И еще мы носили черное, белое и красное, цвета бывшего флага императора Вильгельма».

Когда в 1933 году нацисты пришли к власти, не было ничего более естественного для 11-летнего Оскара Гренинга, чем перейти из «Шарнхорста» в гитлерюгенд. Он перенял ценности родителей и считал, что нацисты «были именно теми, кто хотел лучшей судьбы для Германии, и кто что-то делал для этого». Как член гитлерюгенда он принимал участие в сожжении книг, написанных «евреями и другими вырожденцами». И верил в то, что этим помогал избавить Германию от неприемлемой, чуждой культуры. В то же время ему виделось, что национал-социализм наглядно показал свою эффективность на экономическом фронте: «За шесть месяцев [с момента прихода нацистов к власти] 5 миллионов безработных исчезли с улиц, теперь каждый имел работу. Потом [в 1936 году] Гитлер ввел войска в Рейнскую область [демилитаризованную по условиям Версальского договора] и никто не пытался остановить его. Мы были страшно счастливы по этому поводу, и мой отец откупорил бутылку вина».