Портрет и вокруг - Владимир Маканин

Тем более актриса. Свой мир, свои мнения и взгляды – какие-никакие, но свои. Не она для Старохатова, а Старохатов для нее, вот так-то, знай наших. И ясное дело, она не станет таиться и умалчивать – чего ради?.. И ведь (умница) знает, что в энциклопедию или книгу так или иначе пойдут одни сливки. И уж ей-то, оставленной жене, эти сливки сбивать в масло не придется – сам собьешь, не новенький. А не собьешь, тогда там, где дали тебе работу, поморщатся и подыщут такого, кто сбивает получше.

– Так или не так? – И актриса засмеялась, пошутив, что сливки мне придется сбивать самому.

– Все так.

– Я правильно понимаю ситуацию?

– Абсолютно!

А потом спрашивал я.

– …Значит, Старохатов ничего не захотел взять после развода?

Были и другие вопросы, был и этот. Чай и предварительное воркование расслабили, но когда глубина разговорного русла определилась вполне, голос мой стал нормален. Голос идущего по следу – возможно, я даже перебарщивал, нападая и наседая. Но ей пока не слышалось. Она была в себе. В своем прошлом.

– Он не взял ни копейки. Он все оставил.

– Благородно.

– Да, – сказала она, – мужчины частенько бывают благородны, когда бросают жен. Покрывают грех. Но Старохатов не покрывал грех, у него это было по-настоящему. – И тут она подыскала, чтобы стало понятнее, словцо не своего поколения, а нашего: – По-настоящему. Без дураков.

– Видимо, все-таки чувствовал себя виноватым.

– Он?

– Разве нет?.. Благородство, конечно, чистая река. Но, по-моему, в эту чистую водичку хочется залезть, когда ты малость виноват.

Она закурила.

– Дело прошлое, но не солгу – он не был виновным в нашем разводе. Я была виновной. Это правда. И добавлю… – она подбирала самые прямые слова, – виновной была потому, что обманула. Обманула его пошло и мелко.

Я ничего не сказал, что же тут скажешь.

– Пошло и мелко, – повторила она. – И уж хотя бы я сказала Павлу все как есть. Но нет. Я до последнего выкручивалась.

Она не стала говорить, что была Старохатову плохой женой и что все эти события и сам развод стали для нее уроком, – она была умница. И знала, что либо я сам соображу и сам в это поверю без подсказки, либо не поверю вовсе, как бы она ни каялась.

Она сказала лишь вот что:

– Для меня это была серьезная встряска. Понадобился год после этого – у вас в Москве на гастролях меня тоже в тот плохой год ругали…

– В театре вы по-прежнему играете?

– Да.

– Что сейчас идет?

Мы поговорили и об этом – она порекомендовала два спектакля. А затем из-за такой вот театральной декорации вышел на сцену мой вопросик – выполз довольно буднично, как третьестепенный актер, знающий себе цену.

– Но, быть может, – спросил я, – Старохатов был благороден и ушел, как вы сказали, в одной рубашке, однако с прицелом?

– Не поняла…

– Он ведь от вас в Москву уехал, – может быть, его в Москве уже ждали?

– В Москве?

– Ну да. Почему же не быть благородным, если он уехал от вас – извините за оборот – к еще более вкусному куску пирога?

И я совсем уж в лоб:

– Может быть, он от вас ушел к другой?

– Вы спрашиваете сейчас как – извините меня тоже, – как для протокола.

Олевтинова одернула меня.

– Простите, ради бога, – спешно произнес я, – увлекся…

– Похоже.

– Я ведь немного чокнутый, как все, кто только что с поезда.

Она засмеялась:

– Сделаю вам скидку.

– А все-таки вопрос остался вопросом, – сказал я, тут же распрямляясь, как распрямляется ванька-встанька, и глуповато улыбаясь, как он же.

Я не желал терять времени. А главное, не желал терять, как выражаются хирурги, подхода – ткань порезана, мышцы раздвинуты, делай дело сейчас.

– Это ведь важно, Анна Степановна. Мне, к примеру, важно…

– Что ждало его в Москве?

– Да, – спросил я, – что?

– Ничего не ждало.

– А вот мне говорили, что он не остался на всю жизнь с разбитым сердцем – женился. И семья. И ребенок.

– Это уже позже.

И она рассказала, что первые два года пребывания в Москве Старохатов был гол и бос. Перебивался кое-как. Жил у знакомых, которые охотно пускали его пожить на май или на ноябрьские, когда в большой квартире и без того шумно и людно и лишний человек не помешает, которого, кстати, можно послать в гастроном, на почту или куда-нибудь еще, если руки-ноги у него в порядке. А руки-ноги были в порядке. Но в будни от него старались избавиться. Кормили и поили, но все же сплавляли в другой дом. За два года он сменил углов восемь – десять и уж наверно научился неслышно ступать в вечерние часы по чужим коврам и половицам. И неслышно стелить себе в углу. И еще более неслышно завтракать в одиночку, когда хозяева еще спят.

– И он ни разу не приехал? Ни разу не попросил у вас денег или помощи – так сказать, по старой памяти?

– Нет.

– Но если он ушел в одной рубахе, значит, здесь оставались его вещи?

– Он не подавал на раздел имущества. Вещи поэтому были мои.

– Но должно же было хоть раз сработать в нем хапанье! За два-то бездомных года! (Я так и сказал хапанье – обмолвился, само вырвалось – шутка ли, все мое рассыпалось на глазах!)

– Какое хапанье?

– Ну так… Это так… Это про деньги, – залепетал я. – Но ведь не был же он тогда уверен, что станет Старохатовым!

– Не знаю… Знаю только, что за четыре почти года, которые мы прожили, я заметила в нем лишь одно чувство к деньгам.

– ?

– Брезгливость.

Вот именно. Черным по белому. И я почувствовал, что меня треснули обухом – притом не как-нибудь, а по темени, как бычка, обухом и без иллюзий. Если женщина, живя бок о бок, за четыре почти года ничего такого не учуяла, можешь считать, что не учует никто. Потому что там нечего учуять.

Но я еще держался.

Когда факт сам по себе убедителен, у тебя еще остается возможность усомниться не в факте, а в человеке, от которого факт исходит.

– Значит, два этих года в Москве он бедствовал?

– Очень.

– А как вы это узнали?

– От моей мамы – она жила в Москве. И мне сообщала все, вплоть до подробностей. Моя мамочка – она, знаете ли, была суровая женщина. Без эмоций. Как статьи вашей энциклопедии. Только факты…