Встречи на ветру - Николай Беспалов

Опять в квартире раздается наш смех. А входную дверь мы закрыть позабыли. Соседи не глухие и очень любопытные: по какому поводу в квартире профессора такое веселье. Первым пришел, правильно, Иван.

– Чего ржете? – спросил он, не видя ни Виктора, ни его подругу.

– Ваня, – радушно отвечаю я, – проходи. Мы с Артемом в гости к Вите пришли, а он тут… – подбираю слово. Артем опередил:

– Молодые люди так много выпили, что не успели дойти до гальюна.

– Да, воняет тут у вас, как в параше. Что отцу скажешь, Витя? До чего докатился! А ты, Машка, – вот как зовут Мэрилин, – чего намазалась, как шлюха? – У неё мать больна, одна её поднимает. От рук отбилась. В школу не ходит, болтается по вокзалам, ложится под командированных. Мать на работу, она в дом тащит кобелей. Эй, Машка, ты в диспансере была, как я велел?

– Да кто ты такой, чтобы я тебя слушалась?

Поразительная реакция у бывшего зека: ему хватило нескольких секунд, и вот уже на голый зад Маши сыплются хлесткие удары ладони Ивана. Она молчит, дергает головой так, как будто хочет увидеть, как её бьют, и только.

– Катись домой. Завтра приду с участковым. Определим тебя в спецприемник для несовершеннолетних.

Потом наступила очередь Виктора. Иван схватил того за ворот рубахи и отволок в комнату. Оттуда послышалось плаксивое:

– Дядя Ваня, вы моим родителям не говорите, я больше не буду.

Сопляком оказался с виду мужественный студент.

– Ира, – это уже после того, как Иван свершил «правосудие», – познакомь с товарищем.

Мне не пришлось представлять Артема, он это сделал сам.

– Значит, Артем батькович, ты на Севере служишь? Мне севера знакомы.

– Проходили службу на Северном флоте?

– Нет, браток, я другую лямку тянул.

Я увидела, что Артем догадался, какую такую лямку тянул Иван.

– Мой двоюродный дед отбывал срок по 54-й статье тоже на Севере, в Колымлаге.

– Политический, – понимающе отвечает Иван. – Мы по уголовке. Медвежатник я, если знаешь, что это такое.

Я прервала их беседу.

– Товарищи, не пора ли нам уходить отсюда?

– Девушка права, – ответил Иван. – Пошли ко мне. Я как раз чай собирался пить.

Мы вышли. Впереди Иван, следом, как утята за уткой, мы с Артемом.

Всего-то надо сделать пять шагов, но за это время Артем успел шепнуть мне:

– Он бывший вор, а каков, а?

Я тоже успела ответить:

– Он ужасно начитан.

Какой слух у Ивана!

– Я же тебе говорил, Ира, какая у нас в колонии библиотека была.

В комнате Ивана стерильная чистота и обстановка аскета. Окно задернуто плотной шторой, на подоконнике цветок алоэ, у окна письменный стол – на таком я делала уроки, – на столе лампа с зеленым абажуром, стопка книг и чернильный прибор из малахита.

– Этот прибор мне подарил мой товарищ по колонии, большой мастак он резать камень.

– Иван, – спрашиваю его, – у тебя и на затылке есть глаза?

– Не одни вы, женщины, умеете видеть боковым зрением. Когда живешь в стае бешеных волков, не захочешь, а выучишься так глядеть.

Артем как вошел, так и стоит у двери.

– Чего встал? Проходи. – Иван добродушен. – Книги посмотри. Их у меня немного, но все классика. Так сказать, каждой твари по паре. – И неожиданно прочел: – Завыла буря, хлябь морская клокочет и ревет, и черные валы идут, до неба восставая. Похоже, мореход?

– Похоже, – несколько оторопев, отвечает Артем.

– Похоже, – передразнивает Иван. – Евгений Абрамович Баратынский был сыном генерал-лейтенанта, что родом из Польши, а родовой их замок звался Боратынь, оттуда и фамилия, – мы с Артемом переглянулись: каков Иван. – Ты, Ирина, послушай, как пишет бывший шляхтич о любви. – И опять стал читать наизусть: – Сей поцелуй, дарованный тобой, преследует мое воображенье: и в шуме дня, и в тишине ночной я чувствую его напечатленье. Каково сказано, – что за восторг в тоне Ивана! – напечатленье! – Это слово он проговорил по слогам.

Прервав свою речь, неожиданно и мрачно Иван вышел из комнаты.

– Он ненормальный какой-то, – тихо говорит капитан-лейтенант.

– Я тоже раньше таких людей не встречала, – тут я вспомнила слова Ивана о каком-то комсомольском секретаре, которого при Сталине расстреляли. Не просто так он упомянул о нем. А что, если этот Косарев его отец? Прикинула в уме: Ивану лет двадцать восемь, это значит, он родился в тридцать восьмом году, а когда был репрессирован Косарев?

– О чем задумалась? – спрашивает Артем.

– Вспоминаю, когда расстреляли Косарева, – говорю быстро, опасаюсь, что вернется Иван.

– С чего это тебя интересует этот вопрос?

Ответить не успела, вошел Иван с расписанным красными петухами чайником и большим блюдом.

– Заждались, гости дорогие, чай пить будем с оладьями. Они, правда, немного остыли, но чаек горяч.

– Интересно, мы будем пить одну заварку? – думаю и получаю от Ивана – как всегда, он угадал мои мысли, – ответ.

– Чай я завариваю по-нашему, по-зековски. Зато выпьешь такого чая и улетишь.

– Иван, – решила я пошутить, – мне улетать не хочется, я не героиня пьесы Островского. Мне ближе проза жизни, так, чтобы и хлеб с маслом, и дом теплый, и, конечно, немного развлечений.

– Благословен святое возвестивший! Но в глубине разврата не погиб! Какой-нибудь неправедный изгиб сердец людских пред нами обнаживший. Две области – сияния и тьмы – исследовать равно стремимся мы. Плод яблони со древа упадет: закон небес постигнул человек. Так в дикий смысл порока посвящает нас иногда один его намек.

– Это Вы к чему? – возмутился Артем. Все-таки эти военные лишены чувства прекрасного.

– Так просто. Командир, чего вскинулся? Пей чай и кушай оладьи.

Тут я сообразила, оттуда у Ивана оладьи: их испекла Лариса Александровна. Теперь все встало на места: велика сила любви. Иван молодец, наизусть читает стихи никому сегодня не известного поэта.

Чай был цвета дегтя, но пила я его с большим удовольствием. Немного сердце постучало, а в остальном все прекрасно, и никуда я не улетела. Иван стихов не читал, сидел, угрюмо уставившись в окно, штору раздвинул и открыл форточку. Вечерний воздух освежил наши головы, издалека доносились звуки города; редкие гудки автомобилей, подвывание троллейбусов, голосов людских слышно не было. До поры. Когда часы на стене пробили девять вечера, а из-за стены раздались позывные программы «Новости», со двора донесся женский голос:

– Пашка, гад! Если ты сейчас уйдешь к этой стерве, домой не возвращайся.

– Слышь, командир, какие у нас страсти? – тут Иван, бывший вор-медвежатник, вновь поразил нас: он прочел такой стих: – Издержки духа и стыда растрата – вот сладострастье в действии. Оно безжалостно, коварно, бесновато, жестоко, грубо, ярости полно, – он передохнул. – Поняли, какие страсти? Высокие чувства.