Слепой. Я не сдамся без боя! - Андрей Воронин

— Ну, ладно тебе, — не выдержав, наконец, взмолился Глеб. — Ну, извини. Если тебя это так раздражает, могу обратиться к кому-то другому… Я только не понимаю: ты что, мысли читаешь?

— Нет, ну до чего же вы наивные люди! — покрутил головой Илларион и налил по второй. — Давай за тех, кто на задании.

— Угу, — кивнул Глеб, поспешно проглатывая то, что успел положить в рот, но не успел толком прожевать. — За вас, за нас и за спецназ.

Они выпили за тех, кто на задании, и Глеб вернулся к интересующей его теме.

— Кто это — мы? И почему мы наивные? — поинтересовался он, тыча вилкой в блюдце с нарезанным сервелатом.

— Вы — это ты и Андрей Мещеряков, — сообщил Забродов, заворачивая в ломтик сыра зеленую оливку. — Помнишь его? Он нынче генерал, весь из себя важный, брюшко потихонечку культивирует… Так вот, среди моих знакомых только вы двое в своих посещениях придерживаетесь некоего подобия графика. Я вас за это не виню, жизнь у вас такая, что свободное время приходится строго планировать, потому что его — кот наплакал. Это нормально, а если бы даже было ненормально — что делать? Тут все решаете не вы, а обстоятельства — вернее, командование. Короче, график есть, и вы оба его более или менее соблюдаете. А нарушения графика происходят только тогда, когда у вас ко мне срочное дело. И что мы видим? Со дня твоего последнего визита не прошло и полугода, а ты — вот он!

— Может, я просто соскучился, — проворчал слегка пристыженный Глеб.

— Ну да, конечно, — покивал головой Илларион. — Сначала происходят взрывы в метро, потом захват этой дурацкой студии кабельного телевидения и выступление Черного Волка Бакаева, который уже три года считается мертвым. Потом все средства массовой информации начинают наперебой трубить о побеге из-под стражи чокнутого бомбиста Стрельникова, потом в Дагестане разом погибают аж девять милиционеров, а потом ты являешься сюда обритый, как новобранец или свежеиспеченный зек, сообщаешь, что провалил операцию, и говоришь, что просто соскучился. Очень мило! Ты хоть дома-то был, террорист-самоучка?

— Нет, — признался Глеб. — Честно говоря, побаиваюсь. Ирина ведь тоже смотрит телевизор, а я уже который год ей заливаю, что работаю аналитиком…

— Не завидую, — коротко посочувствовал Илларион. — Вот поэтому я и не женился. Женщины — это, брат, такое дело… Но лучше, как у тебя, чем… Знаешь, мне тут недавно Мещеряков рассказал одну историю — как раз в тему, о женщинах и международном терроризме. Его, понимаешь ли, отправили на какую-то шибко специальную контртеррористическую конференцию в Штаты, в Нью-Йорк, и он там прямо на Бродвее встретил старого знакомого. Представляешь, как тесен мир?! Этот его знакомый эмигрировал еще при Горбачеве и неплохо устроился на новом месте. Работа, домик в пригороде, семья — ну, словом, все, как положено, в полном соответствии со стандартом. А работал он, между прочим, в здании Всемирного торгового центра, в одной из этих злосчастных башен-близнецов. И как раз одиннадцатого сентября его угораздило попасть в пробку при въезде на мост. На работу он опоздал, перенервничал, а потом — сам знаешь, что… Оба тарана он видел своими глазами, хотя и с приличного расстояния. Сам понимаешь, что там в тот день творилось, и каково это было — выбраться из пробки и вернуться домой, чтобы успокоить жену. А тут еще мобильная связь не работает — антенна-то на башне стояла! Приехал домой затемно, когда по радио и телевидению уже передали, что семьи жертв теракта получат компенсацию в размере одного миллиона долларов за каждого погибшего. Представляешь, целый миллион! А тут он является — живой, здоровый и без единой царапинки. В общем, дома ему почему-то не обрадовались…

— И что он? — спросил заинтригованный Глеб.

— А что — он? Живет… Ты себе представляешь, что это такое — развестись в Америке? Финансовый крах, банкротство, кабала и пожизненное рабство. Живет… Только в России начал по полгода гостить, а так — ничего…

Илларион вооружился бутылкой и налил по третьей.

— За тех, кого с нами нет, — сказал он.

Глеб молча кивнул. Они выпили, не чокаясь, и некоторое время молчали, вспоминая каждый о своем.

— Итак, чему обязан приятностью нашей встречи? — по истечении паузы в свойственной ему шутливо-вычурной манере осведомился Забродов.

— Торопишься? — спросил Глеб.

— Чудак, это ты торопишься. Вернее, должен торопиться. Ты с женой сколько не виделся — неделю, две, месяц? Как она, кстати?

Глеб пожал плечами.

— Да, в общем, как обычно. Хорошеет. На работу опять устроилась…

— Ну, а что ж ей — в пустой квартире волком выть, тебя дожидаясь? Правильно сделала, что устроилась. Другая на ее месте давно бы тебе рога наставила. Цени!

— Ценю, — сдержано сказал Глеб.

— Ладно, ладно, не ершись. На правду не обижаются. Муж из тебя, как из бутылки молоток, ты уж извини за откровенность. Да и из меня тоже, если на то пошло. Только я, зная об этом, не женился, а тебя вот угораздило… Вы бы, что ли, зашли как-нибудь вдвоем. Посидели бы, провели приятный вечерок… Или, скажем, на природу…

— На твоем драндулете?

— Сам ты три дня не умывался! Да мой драндулет твоей «бэхе» сто очков вперед даст!

— В поле, — уточнил Глеб, — без дороги.

— Естественно, — пожав плечами, сказал Забродов. — По дороге-то и на автобусе проехать можно. Или на такси. На кой черт нужна своя машина, если собираешься ездить только по дорогам?

Глеб не нашелся с ответом. В этом заявлении была своя логика — с точки зрения горожанина, извращенная, перевернутая с ног на голову, но при этом несокрушимая, как стены противоатомного убежища. В самом деле, зачем нужна машина там, где можно легко обойтись без нее? А там, где она действительно нужна, пройдет далеко не каждая машина…

— Ладно, — сказал он. — Обсудим твое предложение в семейном кругу.

— В добрый час, — в свою очередь становясь сдержанным, кивнул Забродов.

Глеб знал, в чем причина этой сдержанности, как и то, что лжет, обещая обсудить с Ириной предложение Иллариона устроить совместный пикник. Ирина была многим обязана Забродову и всегда об этом помнила; более того, она очень тепло относилась к Иллариону, находя его по-настоящему хорошим человеком и отменным, в высшей степени интересным собеседником. Но он напоминал ей об одной из самых тяжелых — да что там «одной из»! — нет, о самой тяжелой и горькой странице ее биографии, и общество этого человека тяготило Ирину против ее воли и вопреки здравому смыслу. Забродов прекрасно об этом знал и, наверное, уже успел пожалеть о своем опрометчивом, сделанном под влиянием момента предложении.

— Давай за Ирину, — предложил Илларион, разливая по рюмкам все, что осталось в бутылке.

У самого ее донышка еще сохранился ободок быстро тающего инея; с бутылки капало, размокшая этикетка отстала и перекосилась, и было ясно, что надо либо уходить в загул (к чему ни тот, ни другой не имел ни малейшей склонности), либо заканчивать увеселение и переходить к делу.