Любиево - Михал Витковский

Мои Пенсионерки побледнели, потому что догадались, что перед ними та самая, известная во всей Польше Олесницкая. О которой в поездах и вокзальных туалетах стены кричат. О которой в тюремных камерах рассказывают. О которой в больничных дежурках, где сосалки несут свою альтернативную службу, говорят ночи напролет. Которая в коммунистические времена была самой главной сразу после Луции Банной, но поскольку Луцию телки щипцами для завивки убили, теперь она пожизненно самая главная во всей Польше. Пенсионерки к ее ногам пали. Я тоже пала. Олесницкая царственным жестом нас подняла и все про то же: не видали ли мы эту блядищу-Кенгуриху, которая у нее заныкала (хотя было сказано резче) двадцать злотых.

— Была, была, в самом начале июня, поотрывалась и уехала.

— А Жоржета была?

— Ну, еще этого чучела здесь не хватало…

— Ее уже с прошлого сезона не видели. В церковном приходе сидит.

— Она здесь прокололась, теперь в Ровы будет ездить… Там ее пока не знают.

И вот уже Олесницкая достает из кошелки водку и старым добрым парковым способом оборачивает ее в пластиковый пакет. И уже нас угощает: а может, «Популярного» или «Крепкого», а может, еще глоточек, обтирает ладонью горлышко и пьет с нами. На запивку достает какое-то двухлитровое цветное химическое говно со вкусом леденцов, самое дешевое из того, что было в «Лягушке». Она, как напьется, впадает в безумие, убегает от своей подлой судьбы. Зовет собачку:

— Анджелика. Фью-фью-фью! Иди к нам!

А эта Анджелика уже по дюнам носится, побеситься ей хочется. Я же Олесницкую к рассказу склоняю, а она под водку с запивкой в стаканчиках с выжженной на них Пенсионеркой № 1 в полуденной тени рассказывает следующее:

— Теперь время не то… Недавно пошла я вечером на пикет у себя в Олеснице, дала туалетной бабке два злотых, понаписала над писсуарами сама про себя: «Божена блядь, Божена дрянь»… Подписалась: «Божена, 40 лет». Возвращаюсь, говорю этой смотрительнице шепотом:

— А вы знаете, что там внутри три гомосексуалиста сидят?

А она так певуче:

— Да знаю я, знаю, меня уже предупреждали, когда я сюда устраивалась, знаю… У меня с ними… — И, помолчав, махнула рукой: — А пусть себе сидят…

В сторону разговоры, вот уж и одеяла соединены, и наше вроде как главное, ни дать ни взять — Лысая Гора и слет всех ведьм этой ночью купальской здесь собирается. Но пока еще день, а мы уже сидим и слушаем Олесницкую, словно у костра, вот именно, будто костер своими речами она нам здесь развела:

— Возвращаюсь я, значит, из Собутки во Вроцлав рейсовым автобусом, подсаживается паренек, даже можно сказать культурный, молодой, хорошенький. Не так чтобы ах, но симпатичный. Слово за слово, через час выясняется, он гей.

— Расскажу тебе, — говорит, — потому что чувствую доверие.

Я ему не сказала, это он уж сам догадался. Подъезжаем к Вроцлаву:

— Пошли, — говорит, — пошли, сходим в пивную, выпьем пива.

— Нет, сколько можно в этих пивнушках сидеть, в таком дыму, если поговорить хочешь, пойдем лучше на Остров Тумский, купим пиво, сядем на лавочку, на Одру полюбуемся. Кстати, удачно отреставрировали лавочки девятнадцатого века, к тому же вроде газовые фонари поставили.

Сидим, пьем, а он мне о поэзии Лорки (ЛОРКА — запомните это имя), в общем — культурный. Ну ладно. Я пошла отлить в кустики, вернулась, пьем дальше, и что-то меня в сон стало клонить, помню, я еще чего-то там сказала типа: «что-то сонный я какой-то после этого пива».

Просыпаюсь от телефонного звонка. Я в своей собственной кровати, телефон звонит, пани Малгося, у которой я должна была быть на обеде, но тремя днями позже! Почему я не пришла? Я говорю:

— Минутку, минутку, я должна собраться с мыслями… — Села на кровати. И как вдруг все стало оживать у меня перед глазами! Все произошедшее. Господи Иисусе, а ведь он мне чего-то подсыпал, когда я пошел отлить, пиво-то осталось на лавочке! Квартира, разумеется, очищена. Потом следствие показало, что он себе три чека выписал на тысячу каждый, на имя и фамилию свою левую, на которую у него был ворованный паспорт. За меня, естественно, расписался, моим именем и фамилией, и ни одна зараза на почте не проверила, хоть и был у них образец моей подписи в компьютере.

У Кенгурихи как-то один телок по кличке Сёгун, которого она приютила у себя, тоже украл паспорт, заграничный; что тут делать, сообщила как положено в полицию, то-се. Сделали ей новый, она и забыла все. И вдруг через сколько-то там лет едет Кенгуриха как ни в чем не бывало в Турцию на турок. Ее останавливают на границе, предъявите паспорт, то-се. Она и дает этот новый паспорт. А они на нее как набросятся!

— Боже, я, Кенгуриха — разыскиваемый убийца, разыскиваемый по всему миру! Ну и говорю этому таможеннику: «Бей меня! Бей!»

Потом (после возвращения из Турции) рассказывает мне:

— Можешь себе представить, что я была в постели с тем телком, который паспорт у меня украл, и получается, что я спала с разыскиваемым по всему миру убийцей! С каким-то Аль Капоне! С грозным мафиози. Супер был, а паспорт — хрен с ним, с паспортом!

Набросились там на нее, на этой границе с Украиной, вытащили из автобуса, вся группа, само собой, со страхом на нее вылупилась, и чего только она им там не наговорила, и как только не хабалила (потому что, насколько я знаю, успела поддать в автобусе)… А сколько потом рассказов про тюрьму напридумывала, всюду рассказывала, как ее там блатные насиловали (а то, что ее посадили, я точно знаю). Просто телок этот был преступным авторитетом и пользовался ее старым паспортом, попался, бежал, он у них значился: искать такого-то и такого-то. Но это все ничего. Ты же знаешь, какая она, Кенгуриха, какая артистка, идиотка. Что она там устраивала на следствии… Говорила:

— К ногам вашим припадаю, не убивайте меня, невиноватая я, я — Кенгуриха с заставы, телка в дом пустила, а он у меня паспорт заграничный украл…

… Вот и вся правда, а остальное, думается, ее фантазии, что, дескать, там, в камере она гнила три недели, прежде чем выяснилось, как оно на самом деле, что приходила к ней незнакомая женщина в чадре и подавала ей через решетку в окошке косметику, чтобы она, Кенгуриха, не подурнела за это время, — ты в такое веришь?

— Нет.

— Что сидела в одной камере с убийцей, который у нее эти духи выпивал, что, ясное дело, она у всех отсасывала. Просто хочет, чтобы ей завидовали, но ты ведь знаешь, какая она. Как в Турцию съездила, сразу заговорила так: «Турок я поимела всех, всех! Они там изголодались, потому что их женщины обязаны сохранять девственность вплоть до самой свадьбы (потом после первой брачной ночи, после ночи потери девственности они вывешивают на всеобщее обозрение окровавленные тряпки). Но и они не могут этих своих баб допроситься, а потому, только мы вышли на гостиничный балкон, — а там на соседнем балконе турецкие рабочие чего-то делали — мы им показали (тут Кенгуриха показывает: лижет палец, кокетничает, язык высовывает и прячет), а они нам взглядом на какую-то будку, потому что это был дворик типа колодец, внизу какие-то задворки магазинов, грязь, остатки цветов, фруктов и рыбы, прямо Кампо ди Фьори, ну и будка была, так они взглядом на эту будку кивают, чтобы мы вечером туда пришли. И все было бы оʼкей, и уже мы могли б в копилку кое-что отложить, жить с этого, но, к сожалению, случилась недостача», — таков был отчет Кенгурихи, которой, впрочем, верить нельзя, да и не стоит задницу везти аж в Турцию, чтобы проверить и убедиться, что выдумала она все, обманывала нас, лапшу нам на уши, гадина, вешала… И сейчас у меня, воровка, двадцатку стырила.