Наполеон: Жизнь после смерти - Эдвард Радзинский

Но русские хотели продолжить воевать. Безумцы! И я обещал Жозефине: «Завтра я обрушусь на русских, они обречены». Но обрушиться пришлось не на них. К разбитой России внезапно присоединилась столь долго колебавшаяся Пруссия. У глупца прусского короля колебания закончились именно тогда, когда должны были начаться. П…а королевы Луизы победила! Она заставила короля вступить в войну на стороне ее русского е…ря. Эти жалкие глупцы возомнили себя наследниками великого Фридриха! Что ж, сие только означало: после Вены мне придется побывать и в Берлине.

Правда, снова пришлось успокаивать Жозефину. После ее несколько встревоженного письма я написал ей: «Дружочек! Ноги у меня в тепле. И предстоящая кампания, поверь, будет недолгой. Дела прусского короля уже вскоре будут так плохи, что я искренне его жалею. Пожалей и ты: он очень глуп, но добр…»

Что делать: беда монархов в том, что ими часто управляют б…ди! Этого я не допускал никогда!

Император придвинул к себе тарелочку с любимыми пастилками. Только сейчас я заметил, что тарелка была из императорского сервиза — с изображениями его побед. На этой было написано: «Йена».

— К вечеру тринадцатого октября я вошел в Йену — тихий городок в горах. С вершины я наблюдал, как по равнине к Веймару текла человеческая масса. Это сосредотачивалась прусская армия. Они не знали, что я уже решил их судьбу…

Ночью перед битвой я прошел с фонарем по дороге, которую саперы прокладывали на горе для пушек. Завтра эти пушки должны были уничтожить мирно храпевших внизу пруссаков. Да, они хорошо выспались перед смертью… Я же не спал. До рассвета следил, как поднимали артиллерию на высокое плато. И сам расставлял орудия.

Поднялось солнце. Я объехал строй армии. На сей раз я был краток: «Солдаты! Сегодня мы победим. Уже к вечеру Пруссия будет у наших ног!» И отдал приказ к наступлению.

С высоты гор удачно расставленная артиллерия обрушила шквальный огонь — град ядер. И корпуса лучших моих маршалов, Сульта, Ланна и Ожеро, двинулись на противника.

Это была ожесточенная битва… Храбрец Ланн был контужен, у Даву прострелен мундир в нескольких местах. Пруссаки держались, но я уже знал — из последних сил. Как всегда, я физически чувствовал пульс боя. И вот пришел черед кавалерии Мюрата… Я приказал: «Пора!» — и Мюрат с саблей наголо, счастливый, пьяный от упоения боем, поскакал впереди, возглавляя яростную атаку…

Разгром оказался пострашнее Аустерлица. Пруссаки потеряли двадцать две тысячи убитыми, двадцать генералов полегли на поле боя. Мы захватили десять тысяч пленных и множество знамен. Прусская армия вслед за австрийской перестала существовать…

Я написал Жозефине: «Дружочек, я провел неплохой маневр против пруссаков… взял тридцать тысяч пленных, множество пушек и знамен, причем всю неделю мне удавалось сохранять ноги в тепле». Чтобы она перестала наконец бояться, я постоянно писал о войне шутливо и старался почаще не забывать правило — не писать об убитых, а просто присоединять их к пленным.

А потом погибла и последняя надежда пруссаков — их лучший полководец герцог Брауншвейгский. Я разгромил его войско в двадцати километрах от Йены. Бегущие остатки его армии смешались с беглецами из-под Веймара… В девяносто втором году герцог обещал прийти во Францию с прусской армией и сжечь революционный Париж. Так что я имел право поступить точно так же и с его Брауншвейгом и Берлином. Но, конечно же, не стал. Хотя при взгляде на архитектуру Берлина люди с хорошим вкусом непременно одобрили бы меня. Взгляд здесь постоянно оскорблен самым дурным подражанием греческой архитектуре и французским дворцам.

Как я и обещал своим солдатам, я въехал в Берлин на белом коне через знаменитые Бранденбургские ворота, которыми жители очень гордились. За ними начиналась главная улица столицы Унтер-ден-Линден — «улица под липами». Здесь не так давно разгуливали свиньи и высаженные липы были защищены от них забором. Нынче вместо забора прусские короли понастроили вдоль улицы здания в любимом античном вкусе — с тяжелыми коринфскими колоннами, напоминающими прусских солдат, и площадями, подозрительно похожими на строевые плацы. Дурные копии греческих богов глядели в небо на крышах дворцов. Впрочем, само прусское государство — плод безвкусной выдумки деда великого Фридриха. Сей бранденбургский курфюрст придумал никогда не существовавшее «королевство Пруссия» и стал именовать себя его королем…

Однако вернемся к моему въезду в Берлин. Итак, я миновал Бранденбургские ворота (они ужасны: греческая колоннада, увенчанная римской квадригой!). Меня торжественно встретил бургомистр с ключами от города. Тысячи горожан высыпали на улицу, испуганно глазели на меня, окруженного маршалами и гвардией. Я приказал бургомистру, чтобы жизнь в столице шла как обычно. Горожане подчинились безропотно, магазины и кафе тотчас открылись.

Да, этот народ воспитан в духе абсолютного подчинения власти! Слепое повиновение своему королю является здесь честью для подданных. Самое раболепное государство Европы! К примеру, история с квадригой, венчавшей Бранденбургские ворота. (Этой римской колесницей правила богиня Мира. Богиня, как оказалось… существовала в действительности. Ею была красотка берлинка, кузина знаменитого здесь медника. С нее он и отлил богиню.) Мне пришло в голову лишить берлинцев этой статуи — обезглавить эти ужасающие ворота, которыми они так гордились. Я заметил, что если варварские народы лишить любимого символа, это как бы заставляет их окончательно принять поражение. В Москве, например, я придумал вывезти главную гордость русских — колокол с самой высокой колокольни в Кремле. Там я сделал это по-русски — дал деньги какому-то пьянице, и тот влез на головокружительную высоту… В Берлине я это сделал по-немецки: позвал того самого медника и приказал ему снять его квадригу. И он по-немецки аккуратно исполнил мое приказание. Я отправил ее в Пантеон. Излишне говорить, что немцы, войдя в Париж в четырнадцатом году, тут же повезли обратно в Берлин свое жалкое сокровище.

Но вернемся в дни моей победы… Фридрих Великий — единственный великий король из всех этих тупых Гогенцоллернов (недаром в молодости он решился бежать от немецкой тупости из собственной страны!) Он всю жизнь издевался над глупыми подданными. Когда, к примеру, его спросили, как строить университет, он показал на изящно изогнутый дворцовый комод и сказал: «Так!» Болваны, не поняв юмора, точно так и построили… Выстроив театр, он поставил в нем одно-единственное кресло — для себя. Остальные должны были стоять, но они не чувствовали себя ущемленными — ведь таков приказ! Этот воистину великий немец ненавидел все немецкое. Он говорил про отечественных певиц: «Я скорее разрешу вывести на сцену лошадь, чем немецкую певицу». Недаром он возненавидел берлинский дворец и построил свой — за городом. И жил там в одиночестве — чужой среди сограждан…

Кстати, берлинский дворец Гогенцоллернов — на редкость бездарное, жалкое подражание Тюильри. В тронном зале, обитом красной материей, на постаменте под балдахином — безвкусный трон… Помню, когда я осматривал дворец, за нами все время плелся лакей. И когда Мюрат взял на память с камина какую-то золотую кружку, лакей страшно закричал, бросился к маршалу и ухватился за кружку, беспрерывно и жалостливо бормоча по-немецки. Оказалось, он объяснял нам, что старший лакей приказал ему следить, чтобы ничего не пропало!