Не гореть! - Марина Светлая

«Красивый?» — спрашивала себя Олька потом, впоследствии. И не знала ответа на этот вопрос. Просто это был Денис Басаргин. Чье лицо каждой черточкой врезалось в ее память, когда она встретила его с Дианой на Арсенальной.

Она ничего не сказала тогда. Она никому ничего не сказала. Ни Денису — потому что это было бы глупо. Да и о чем говорить? Зачем?

Ни Диане — чтобы не теребить. Не причинять лишнюю боль там, где можно пожалеть.

Так и жила. Молча. Глядя на него. Слушая от Машки про его баб. Иногда созваниваясь с сестрой.

Сестра находилась в каком-то своем измерении, как в скорлупе. Никого не подпускала. Восстанавливалась. Копила силы. Копила до тех пор, пока их не достало, чтобы сбежать подальше, на край света, туда, где никто не видел ее прежде, где никто не знает, что она перенесла.

Входя в жизнь людей впервые такой, какая есть, не ощущаешь деформации отношений. Не чувствуешь жалости за спиной и подбадривающих, но очевидно натужных улыбок в лицо. Не боишься услышать однажды от тех, кто тобой восхищался, слов о том, что тебя списали со счетов и из жизни. И лучше бы тебя не было, чем так.

Оля за все это время лишь дважды заикнулась ей о Денисе.

Первый — когда Ди только еще привезли домой из больницы, когда она заново училась сидеть и ходить, когда рубцующиеся раны не давали ей спать по ночам. Когда жила на обезболивающем и даже, кажется, соглашалась с теми, кто всерьез считали, что лучше было погибнуть, чем в девятнадцать лет остаться изуродованной калекой.

«Почему он не приходит?» — спросила тогда Оля, не умея подростком щадить того, кого любила. Деликатность — это не про нее.

«И хорошо, что не приходит. Такие, как я, никому не нужны. Никто не хочет проблем», — просто ответила Диана, напоминавшая бесчувственного робота, который о собственной жизни говорит отстраненно, почти что в третьем лице.

«Но как же так?»

«А как? — Ди повернула к ней лицо, по-прежнему красивое, хоть и измученное, в мелких следах от искр, попадавших на него. Но лицо — пострадало меньше всего, чтобы создавать иллюзию, будто бы все по-прежнему. — Он меня здоровую не любил, Лёка, а сейчас о чем говорить?»

Больше Оля не лезла. Ди смирилась. Оля — нет.

Только слышала иногда, изредка, тихий плач из комнаты сестры и не понимала — это она от боли — забыла выпить лекарство, или потому что никому не нужна. Надо же. Ди — не нужна. Даже оттенок обожания родителей поменялся, исказился, как в кривом зеркале, а этого Ди не терпела.

Но именно тогда Оля и усвоила. Самое главное — быть нужной. Близким, друзьям, собаке, в конце концов.

Наверное, потому и выбрала свою профессию.

Быть нужной в минуту опасности. Отвечать ожиданиям того, кто ждет спасения. Приходить и протягивать руку тому, кто отчаянно тянется за рукой.

Раз уж по-другому у нее никак не выходило.

Слякоть под ногами нервировала и объективно выводила из себя. Для полного счастья еще и левый ботинок начал протекать. И ощущала, как дрожит подбородок — от слез и от холода — Олька все ускоряла шаг, и к автобусной остановке почти уже бежала, чувствуя, как ее погребает под роем мыслей и воспоминаний.

Во второй раз она упомянула Дэна уже много позже, Диана какое-то время жила в своей Франции и казалась даже счастливой, в то время как сама Оля пыталась найти душевное равновесие посреди бушующего океана, где с одной стороны — бесконечная зелень его тревожащих не на шутку глаз, которые затягивают, как под воду тянут волны, а с другой — попытки вцепиться, как в обломки корабля, в собственные принципы.

«Вы так больше и не встречались? — спросила она, когда Ди позвонила однажды под новый год. — С тем, с которым у вас был роман?»

«Он хотел, я не стала».

Сказать, как Оля удивилась такому ответу — ничего не сказать. Но позволить этому удивлению прорваться наружу — саму себя измучить вопросами, на которые нет ответов. Особенно на фоне Машкиных рассказов. Не ее дело. Не ее дело. Совсем не ее! Мантра.

Но единственный возглас все же вырвался наружу — не удержала.

«Но почему?»

«Не простила и не прощу».

На том и было решено. Вовлечь Дениса в свою жизнь — неизбежно травмировать Диану.

Поддаться такому желанному «хочу, чтобы мы были вместе» — предательство.

И это снова случилось. Снова. Это. Случилось.

Она опять выбрала не себя.

Никто ее не выбирал. Даже она сама. Никто.

Неужели — кроме Дениса?

Это выбивало воздух из легких. И уверенность из сердца. Это выбивало из нее абсолютно все, что она из себя представляла.

Впереди было так много всего. Столько еще предстояло.

Этот день на сон. Ночь — собрать вещи. Собрать самое необходимое. Самое главное в жизни. Остальное она вывезет после. Завтра — позвонить хозяйке найденной квартиры, договориться о ключах. Это утром. А потом — грузчикам. А еще потом — продолжить сборы. И утешать себя мыслью, что зато не думается о Денисе. Все забивает переезд. Это как если корни вынимают из земли и бросают сохнуть на воздухе, который вместо того, чтобы давать жизнь, становится ядом.

Но в этой кромешной тьме ей хоть как-то, хоть немножечко, хоть самую малость удастся не гореть.

Было бы преувеличением сказать, что Денису Басаргину не присуща некоторая доля мужского шовинизма. Как ни крути — профессия обязывала. Но в область комплексов его предубежденность не уходила, и относился он ко многому легко и с иронией. Впрочем, порой женский пол — явление определенно загадочное и неопознанное, с крайне необычными логическими измышлениями — все же загонял его в тупик.

Оставшись в одиночестве на платформе подземки, Басаргин чувствовал себя в таком тупике, взбодренным Олиным призывом к памяти, на которую до сегодняшнего дня не жаловался. Да и теперь впору было жаловаться на голову, а не на забывчивость.

Его заклинило.

Черт возьми, заклинило!

На этой девчонке и желании разобраться.

Он мысленно прокручивал весь их разговор. Раз за разом, сперва полностью, включая эмоции — свои и ее. А после — отбрасывая лишнее, вычленяя важное, то, что позволит немного приблизиться к пониманию происходящего.

К вечеру его озарила догадка. Единственно возможная при двух вводных: ей не все равно, и она держит в голове кучу женских имен. И если она их озвучивает… Оля ревнует!

Ревнует! Его! Черт подери, Оля его ревнует!

Беспочвенно, но уверенно.

С той долей присущего ей максимализма, что балансирует на грани беспощадности, когда даже себя не жалко, не то что предмет ревности!

Источник ее информации, похоже, сомнению не подвергался, в отличие от Басаргина. Вычислить бы эту сволочь, поселившую в Олином инопланетном мозгу столь неудобные ему измышления.