Дело о лысой гимнастке - Валерия Леман

Полумрак, голый угол и я, весь в черном, скрестив ноги по-турецки, с трагическим надрывом произношу классические строки:

Быть иль не быть,

Вот в чем вопрос.

Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны?..

Я решительно поднимаюсь и вновь замираю, со зловещей усмешкой скрещивая на груди руки.

Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет.

А то кто снес бы униженья века,

Неправду угнетателя, вельмож

Заносчивость, отринутое чувство,

Нескорый суд и более всего

Насмешки недостойных над достойным,

Когда так просто сводит все концы

Удар кинжала! Кто бы согласился,

Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться!

Так всех нас в трусов превращает мысль

И вянет, как цветок, решимость наша

В бесплодье умственного тупика.

Так погибают замыслы с размахом,

Вначале обещавшие успех,

От долгих отлагательств.

В звенящей тишине своего черно-белого угла я уже почти кричу, вздернув обе руки к потолку:

Но довольно!

Офелия! О радость! Помяни

Мои грехи в своих молитвах, нимфа.

Неожиданно резко разворачиваюсь к стене, на которой — изображение трех обезьян с подписью «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу»: одна закрывает себе глаза, вторая — уши, третья — рот.

Жестом фокусника извлекая из кармана дротики, я начинаю метать их в глаза, уши и рот нарисованных символов.

Быть иль не быть…

Я бесконечно повторяю эти шекспировские строки, бесконечно продолжая метать дротики, которые вскоре покрывают весь рисунок. Только отправив последний снаряд в цель, я бессильно опускаюсь на пол.

Гаснет свет, все погружается в темноту. Короткая пауза, безмолвие. Вдруг вспыхивает яркий луч прожектора, выхватывая из тьмы мою фигуру.

Я — все в той же позе: по-турецки скрещенные ноги, лицо, закрытое чуть дрожащими руками.

Быть иль…

Мучительная гримаса, и вдруг я начинаю смеяться — поначалу еле слышно, словно бы начиная сходить с ума, постепенно повышая тон, хохоча в полную глотку…

Самый эффектный момент: хохот переходит в рыдания.

Я, безумный Гамлет наших дней, истерзанный неуверенностью в объекте своей любви и каждодневными предательствами жизни, бесконечностью смертельной воронки вопросов без ответов и страхом сделать первый шаг в новый день, закрываю искореженное гримасой лицо дрожащими ладонями…

Мой голос еле слышим.

Не верь дневному свету,

Не верь звезде ночей,

Не верь, что правда где-то,

Но верь любви моей.

О, дорогая Офелия, не в ладах я со стихосложеньем. Вздыхать в рифму — не моя слабость. Но что я крепко люблю тебя, о моя хорошая, верь мне. Прощай. Твой навеки, драгоценнейшая…

Последняя реплика, произнесенная в идеальной тишине моим слабым, с усталой хрипотцой голосом, вызвала невольный вздох зрителей с последующим шквалом восторженных рукоплесканий.

Я скромно поднялся и с достоинством раскланялся, как великий актер провинциального театра, играющий ведущую роль в классическом спектакле.

— Браво! — звонко выкрикнула моя эксцентричная сестричка, а надо заметить, что дождаться от Ольги даже мало-мальски серьезного комплимента в мой адрес — задачка не из легких.

Соня, сидя в лучшем моем кресле, аплодируя, улыбалась мне своей особенной улыбкой.

Это придало мне немалую толику вдохновения. Я отбросил листы с заранее подготовленным текстом в сторону и далее я уже импровизировал.

— Благодарю вас за хорошую оценку моей актерской игры! Давно мечтал по-свойски сыграть Гамлета.

Соня немедленно адресовала мне воздушный поцелуй.

— Дурачок, и зачем ты бросил актерский факультет ВГИКа? Уверена: к этому времени ты уже стал бы знаменитым актером театра и кино, а мы все смиренно просили бы у тебя автограф.

Я сдержанно поклонился.

— Милая Соня, услышать от тебя комплимент мне особенно приятно. Вполне возможно, ты абсолютно права, и я наступил на горло собственной песне… И все-таки, как мне кажется, в нашей жизни происходит только то, что нам необходимо для того, чтобы жить и радоваться жизни.

Я уселся на стул, развернув его спинкой к зрителям, и с улыбкой оглядел их.

— Мы все знаем заповеди: не укради, не лги, не убий… Позвольте мне остановиться на последней, потому как порой искус бывает слишком сильный, а само убийство тянет за собой бесконечную цепочку других преступлений. Лучший тому пример — история лысой гимнастки Кристины Лебедевой, которая вскоре предстанет перед судом. Предлагаю нам всем вместе провести разбор полета.

Я сидел перед дорогими гостями, с улыбкой переводя взгляд с моей прекрасной Сони на озабоченно протирающего круглые очки Сергея, с патологоанатома — на Ольгу, как всегда, всю увешанную фенечками, с эксцентричной сестры — на сияющего, дочерна загорелого Васька, накануне вернувшегося из Турции, то и дело поглядывавшего на часы, потому как в духовке подходило его очередное дивное угощение для всей нашей компании.

Все были готовы слушать мой рассказ о том, как мне удалось избежать совершения преступления.

— Совсем недавно, вернувшись из Парижа, я вошел в этот дом и, как послание от сестры, прочел глупейшую записку: «Прежде чем мне родиться, цыганка нагадала матери, что у нее будет сын, сильный и смелый, который убьет троих ни в чем не повинных людей»…

Ольга, хихикнув, начала было что-то говорить, но я остановил ее жестом руки — не сейчас, дорогая!

— К счастью, дурацкое предсказание не сбылось, и я не убил ни одного, ни двоих, ни тем более троих ни в чем не повинных людей. Впрочем, и виновных я не убивал!