Изменить этот мир - Артём Патрикеев

Какое сладкое и хорошее это слово – СВОБОДА. Вот единственная значимая цель как для человека, так и для всего человечества. Ее нельзя осмыслить, она непонятна так же, как бесконечность вселенной, и все же все к ней стремятся, и никто не может ее достичь в полной мере.

Об этом мы часто спорили с Настей, а иногда и с Алексеем. Это было очень занимательно, особенно для меня. Они всегда пытались у меня узнать, что же такое полная свобода, а я всегда пытался им объяснить, но в конце концов сам запутывался.

С одной стороны, полная свобода – это свобода от всех привязанностей, чувств, желаний, ограничений. Но что же тогда остается? Для чего тогда жить, если ничего ни от кого не надо и не требуется? Что будет двигать человека, если он от всего свободен? Желания человека рождаются из потребностей, но ведь получается, что потребностей нет, ты от них свободен. Не надо есть, пить, заниматься любовью, даже любить. Не надо путешествовать, потому что ты свободен от любопытства и от познавательной составляющей, свободен от друзей и родственников – а значит, тебе не надо ни о ком заботиться, и тебе не надо, чтобы о тебе заботились. А что же тогда надо? Наслаждаться чистой свободой? Но ты не зависишь от наслаждения, тебе не нужен этот свет, ты от него свободен. Остается только небытие. Если смерть дает такую свободу, то вряд ли это хороший вариант.

Пока что все усилия были напрасны. Был один эпизод, когда я присмотрелся к двум парням, которые случайно или нарочно, проходя мимо папаши с ребенком, чуть не сшибли мелкого с ног и не то что не извинились, даже что-то прикрикнули отцу и засмеялись, а тот смолчал. Я стал следить за ними: «Вот мой шанс», – думал я, но ничего не вышло. Как они прошли с толпой людей к ларькам с пивом, так все время на людях и торчали, постоянно произнося разные гнусности и дико хохоча, но в то же время больше никого не трогая. Вскоре они покинули парк и направились в сторону метро, где я их уже не стал преследовать. Я никогда не считал себя мастером слежки, поэтому меня, скорее всего, вскоре бы заметили, а это не входило в мои планы.

Пройдя с ними до метро, я уже не стал возвращаться в парк и поехал к Насте. Настроение было поганое – хотелось действия, серьезного и полезного, а сейчас у меня явно был простой.

В закрывающемся цветочном ларьке я успел приобрести одну бархатную розу, которой надеялся поднять настроение Насте, а через нее и себе. В какой-то степени так и получилось.

Последнее время Настя была мне особенно рада, я никак не мог понять почему. Возможно, она чувствовала нависшую надо мной угрозу (женское чутье развито не в пример мужскому), а может быть, на самом деле просто скучала. Хотя когда ей было скучать? Подготовка к выпускным экзаменам – это серьезно. Много надо прочитать, много подготовить. Но даже это ее не сильно напрягало, она ко всему относилась довольно легко, но не легкомысленно, поэтому обычно все экзамены сдавала быстро и на пятерки. Я не сомневался, что так будет и в этот раз.

– Какая красивая! – воскликнула она, обнимая меня и целуя. – Разве цветочные магазины работают так поздно?

– Конечно, некоторые даже двадцать четыре часа в сутки, главное – не скупить весь мировой запас роз, другим же они тоже нужны.

– Ну, за это можно не переживать. Если все будут дарить своим любимым розы так часто, как ты мне, то розы успеют расплодиться по всему миру, и покупать их уже никто не будет, потому что они будут расти у каждого под окном. – Отшутившись, она пошла ставить розу в кувшин.

– Есть будешь, или тебя уже кто-то угощал? – донеслось с кухни.

– Как я ни просил, меня никто так и не угостил, – подхватил я ее тон. – Чтобы отлепить мой бедненький живот от позвоночника, придется запихнуть в него много всякой всячины. Если, конечно, никто не против.

Вскоре Настя наварила большую гору пельменей, и мы уселись за стол. Смотреть в окно при выключенном свете было бы не так интересно, учитывая, что закат уже прошел, если бы не дом напротив. Четырнадцатиэтажная коричнево-серая прямоугольная коробка, забитая балконами, четко и величественно выделялась на фоне темного неба. Наш седьмой этаж был как раз на середине башни, но все-таки почти постоянно приходилось смотреть снизу вверх, потому что самые интересные события происходили повыше.

– Вон, кажется, на тринадцатом этаже женщина готовит постель ко сну, – сказал я Насте, показывая нужное окно глазами. – Взбивает подушки и встряхивает одеяло.

– Ты смотришь на подушки и одеяла, или на что-нибудь другое? – поинтересовалась она.

– На все сразу, вот только не пойму – она в маечке или в бюстгальтере? – спросил я, не сдержав улыбки.

– В маечке, в маечке, можешь не волноваться, – поддразнила Настя.

– А вон там, на… – я отсчитал нужный этаж, – девятом этаже специально для тебя бродит мужик в трусах. Можешь наслаждаться видом.

– Эх, было бы чем наслаждаться, – Настя засунула в рот очередную пельмешку. – Ты лучше ешь быстрее, а то еще немного – и лед с пельменей уже не соскребешь.

– Не думаю, что сегодня так холодно.

Мы сидели и перешучивались, пока последние пельмешки не покинули наши тарелки.

Мы часто смотрим в окна соседнего дома, иногда это весело и интересно. Конечно, там не разглядишь ничего интимного или предосудительного – расстояние все-таки велико, но видеть, как в квартирах кипит, а потом, ближе к ночи, затихает жизнь – очень интересно. К тому же люди, сознательно или подсознательно, наверняка знают, что их могут увидеть из соседних домов, а значит, если они не задергивают шторы, они хотят, чтобы на них смотрели.

Мы почти одновременно увидели обнимающуюся пару, которая медленно перемещалась по кухне в каком-то причудливом танце, как будто им играла сказочная, нереальная музыка. Это своеобразное подглядывание напоминает немое кино: все происходящее можно увидеть, и то чаще всего урывками, пока человек находится в узком проеме окна, но ведь мы ничего не можем услышать. Это дает простор нашим мыслям и фантазиям. Мы ими часто делимся, иногда произнося их по очереди, а потом сравнивая. Очень часто получалось так, что наши мысли совпадали. На этот раз первой заговорила Настя.

– Мне трудно представить, под какую музыку они танцуют, но, похоже, она им нравится, причем даже очень.

– А может быть, им нравится быть друг с другом, и музыка идет от соприкосновения их душ, которые понимают друг друга и вступают в контакт посредством танца, – представил я другую теорию происходящего.

– Может быть, хотя как же так можно? Музыка душ… Это что, одна душа играет на другой?

– Нет, это души сталкиваются, и от этого столкновения рождается звук, но не «ба-а-а-ам», а что-то более мелодичное. – Я постарался немного сбить ее серьезность.

– А мы с тобой никогда не танцевали. Интересно, почему?

– Наверно, потому что я не хочу. Терпеть не могу танцульки, ну разве что брейк-данс, но здесь для него маловато места.

Я знал, что Настя временами танцует, просто так, сама для себя. В танце она находила отдых, а может наоборот – выпускала лишнюю нерастраченную энергию. Я понимал, что потанцевать с ней было бы неплохо, но не мог себя пересилить. С самого детства мое отношение к танцам было более чем прохладным. Но это не значит, что я к ним плохо относился. Мне нравилось смотреть на хороших танцоров, но самому выполнять все эти немыслимые па и несуразные движения совсем не хотелось. Я несколько раз пробовал заниматься современными танцами, но каждый раз безуспешно. Я чувствовал себя слишком глупо и неестественно, выполняя указания учителей. Одно время у меня было большое желание овладеть одним из стилей брейк-данса, но, как назло, раньше как-то не хватало времени, а теперь и совсем стало не до него.