Другие ноты - Хелена Побяржина

свою жизнь я позволяла себя разворовывать, но нет, теперь я требую хотя бы объяснений, вам ведь известно, что в древности – и сейчас еще в некоторых странах арабского мира – за воровство отрубали руку?

Нина растерянно моргает густо накрашенными ресницами, она даже не приглашает ее войти, эхо подъезда разносит звенящий голос Ивы, возможно ли, чтобы это была Ива, вся сталь и ярость, опасная, как бритва, у которой пропали деньги, все деньги, кроме той мелочи, что была в кошельке.

Нина исподлобья глядит на Володю. Он нависает над невысокой Ниной, опираясь плечом о комнатную дверь, смотрит Иве прямо в глаза – с вызовом и без малейшего намека на непонимание. Ива отводит взгляд, сдавшись первая, под натиском его неприкрытого цинизма.

– Кроме вас, в моей квартире никого не было, – говорит она.

– Может быть, ты спрятала их куда-то и забыла, так бывает, потом нежданно находишь, может быть, они у тебя выпали случайно… Ты же помнишь, мы сидели на кухне, пили чай, разговаривали, – дрожащим голосом произносит Нина и умолкает.

Напряжение растет, тишина становится почти осязаемой, Иве кажется, что – вот-вот сейчас – она разлетится на части.

– Это были все мои сбережения до тех пор, пока я не определюсь. А ты? – обращается она к Володе. – Что думаешь по этому поводу – ты?

– Хочешь сказать, я украл твои деньги? – вопросом на вопрос отвечает Володя. Он смотрит ей прямо в глаза, но интонация его голоса звучит не утвердительно.

– Ты сам ответил, – говорит Ива почти шепотом.

– Ты думаешь, это – я?

Он снимает очки – иными словами, стирает ее, ненавистного собеседника, превращая в безликое пятно. Потом стирает себя – дверь в комнату за ним с грохотом захлопывается, Нину начинает трясти как в лихорадке, она пропускает Иву вперед и вместе с ней направляется в кухню. Молча достает сигарету из пачки, молча закуривает, говорит: это невозможно, говорит, может, к тебе все-таки кто-то приходил, я даже в комнате почти не была, мы пошли на кухню…

Слезы текут по Нининым щекам, она всхлипывает и стряхивает пепел куда попало.

– Ты обязательно должна с ним поговорить.

Музыкальная колонка за стеной демонстрирует свои способности на пределе, оглушает их, растворяет слова. Ива подходит к Нине, берет ее за руку.

– Видишь? У него неадекватная реакция. По сути, он признался. Я отдаю себе отчет в том, что люди, укравшие деньги, не возвращаются с повинной, не приносят их на блюдечке, но ты – моя подруга…

Нина молча кивает головой.

Не освободиться от этой гнетущей тяжести. Когда Нина выходит из кухни, смешанные чувства начинают сплетаться в косы, вырываясь и требуя, негодуя и сопротивляясь, протестуя и смиряясь. Не надо было приходить сюда, не надо было выяснять все это, делать тебе больше нечего, но как мерзко – так поступать, даже настоящие воры не крадут у своих, что же это такое?

Музыка за стеной обрывается. Мелкий, еле слышный дождь стучит по скатам подоконников, как бумага-гофре по нервам, она пытается отвлечься на эти звуки, желает немедленно уйти отсюда, жалеет Нину, – каждый хочет видеть только то, что хочет, – прокручивается мысль, однажды поселившаяся, – не хочется верить в плохое, она тоже видит всегда только то, что хочет, только прекрасное и непорочное, а потом – поздно, поздно. Зря она приехала в этот город, он куда беспомощнее ее. Ничто здесь не способно вылечить и помочь справиться с горем. Только еще больше безысходности, усталости, нелепости, разочарования.

И Нина возвращается и стоит, почти совсем успокоенная и надменная, ты проиграла, как обычно, на сей раз тоже, твое отчаяние оказывается непригодным ингредиентом для здравого смысла, ничто не может быть понятым, когда восстают эмоции, сильные чувства, совесть, страх; и борьба принимает формы и размеры отдельно взятого помещения, в котором происходит, охотно облачается в любые одежды – было бы слово названо, – сама себя порождает и подстегивает, было бы угодно вашей милости. Нина, ждущая вызова, Нина, готовая защищаться до последнего, говорит: я ему верю, он сказал, что ничего не брал. – Но ты же понимаешь, это абсурд! Деньги не могли самоликвидироваться. – А были ли они? Очень трудно доказать, что ты говоришь правду. – Значит, ты считаешь, что я все это сочинила?

Нина молчит. Ее ответ понятен без слов. Она ему не верит, но она его любит. Раболепный детский сад.

Мне нечем крыть, и если, Нина, ты сейчас молчишь, то лишь потому, что не можешь ранить меня сильнее, я понимаю это, я пришла за справедливостью, которой грош цена, когда в подсудимых – любовь, но как мне быть, я доверяла – тебе, доверяла – ему, доверяла – вам, ваше сплочение – совершенно закономерно, но. – Подумай сама, куда бы он девал эти деньги, разве он мог бы скрыть? Он все отдает мне. – Значит, не все, Нина, ему тоже нужна определенная свобода, и финансовая тоже. – Ты говоришь глупости, ты совсем его не знаешь. – В том-то и дело, ты знаешь его лучше, ты же рассказывала: у его бабушки пропала пенсия. – Она его оговорила, чтобы выгнать нас, это все – ложь, она потом рассказывала что-то такое, хвасталась, как расправилась с внуком. – Я не верю тебе, Нина, и ты сама сейчас не веришь – ни ему, ни себе. – Но я не брала твоих денег… – Ты ничего не поняла, бессознательно защищаешься, обороняешь свою любовь на своей территории, когда-нибудь ты поймешь, что это – страшно, жить с таким человеком, это может плохо кончиться…

Точно тонкий скальпель воткнули и ушли – обиженными и оскорбленными.

– Он ничего не брал, – ледяным тоном сообщает Нина. – Ты мне просто завидуешь. Потому что у тебя никого нет. Хватит, мне все это надоело.

– Я могла бы доказать свою правоту. Вызвать милицию. Снять отпечатки пальцев с тумбочки… Придать это дело огласке, – равнодушно сказала Ива. – Но я, конечно, не опущусь до такого, твоя любовь так слепа – ты бродишь со своими чувствами совсем незрячая, хватаешься за нее, как утопающий, а так нельзя.

– Да что ты вообще знаешь о любви? – раздраженно говорит Нина.

65

Что я вообще знаю о любви – так это то, что, случается, от нее вдруг очень устают, начинают говорить нервными голосами, уходят в неизвестном направлении, скрываясь, пускаются в бега, пишут длинные электронные письма с одним рефреном: «Нам нужно расстаться», – почему? – просто. Просто я недостойна тебя, во всех отношениях ты лучше меня, я не смогла тебе соответствовать, если бы можно было все вернуть, но ничего вернуть нельзя, это необратимо, кто его вспомнит, кто его знает, как было бы, если бы. Ты, конечно, самый лучший из всех живущих, поэтому здесь мы ставим точку, хватит, замени объект любви, я – не Колдунья, не Чародейка, нет, я – черт знает что такое, ты – сумеешь, научишься жить иначе, а я не могу больше, я не знаю, как расставить знаки препинания в «казнить нельзя помиловать». Уйти честнее, нельзя давать камни просящему хлеба. Непоправимое не стоит слез. Что я знаю о любви, так это то, что когда к ней привыкают, то для нее не находится даже слова, она становится чем-то вроде собственных стихов сколько-нибудь-летней давности или кристально-ясной картины импрессионистов в галерее, мимо которой проходишь, не зацепив взглядом, потому что прибыл новый шедевр. Ты носишься с этим шедевром, как с писаной торбой, совершенно незрячий, немного безумный, оттого что это новое доставляет тебе счастье, волнует и вдохновляет, а потом вдруг что-то вызывает сомнение в подлинности. Какая-то мелочь. Незначительная деталь. Скрепя сердце ты проводишь экспертизу этого новоявленного шедевра, глядишь, а там подделка. Искусная, надо сказать, другому бы пришлась по вкусу и такая за неимением подлинника, а у тебя опускаются руки. Ведь заполняло же тебя – твое, неназванное, как недописанный текст, как недоигранная партитура, бурлило внутри, волновало, будто первый весенний цветок, а ты – на что позарился, на что ты то, свое, променял? Что я знаю о любви, так это то, что порой ее предают в какой-нибудь подворотне, потом, утратив свою индивидуальность, не могут найти этому