Укради меня у судьбы - Ева Ночь

Я снова побывала в коммуналке. Убрала в комнате и сложила вещи на привычные места. Но дорогая сердцу комната стала не чужой, а словно осквернённой чужими прикосновениями и грязными руками.

Странное дело: здесь я прожила жизнь, но уже не хотела возвращаться. Будто переломила, перешагнула в новое измерение и больше не хотела жить прошлым.

Идола не было на месте.

— Третий день его нет, — сказали мне Пончики. — Может, уже допился.

Я пыталась дозвониться ему, но в ответ — лишь длинные гудки. Не смогла просто взять и выкинуть его из своей жизни — сделала заявление в полицию. По лицу того, кто принимал моё заявление, поняла, что вряд ли Идола будут искать. Я не родственница, а он — пьяница.

— У нас тут серия убийств, а вы со своими страхами, девушка, — сказали мне в сердцах. — Либо сам объявится, либо найдётся.

И я ушла с тяжёлым сердцем. Где он и что с ним? Я не знала. От беспомощности скручивало внутренности и накатывало отчаяние.

Ираида отказалась разговаривать со мной наотрез. Она даже из комнаты не вышла. Старая несгибаемая ведьма. Я чувствовала: старуха знает что-то, но по каким-то причинам не хочет рассказывать. Так я и уехала ни с чем.

Жизнь в деревне текла размеренно. Я работала. Закончила свадебное платье и принялась за новое. Как часы, приходили через день Соня, Зоя Николаевна и хмурый садовник Иван Игнатьевич. Немногословный, он всю душу вкладывал в сад и клумбы. Под его руками пела земля и пышно цвели растения. Иногда я любила сидеть рядом и наблюдать, как он работает. Помогать он мне запрещал.

— Руки у тебя не те, девочка. Руки у тебя для другой работы предназначены. Нельзя таким пальцам грубеть.

Они обо мне знали всё. Сплетничали, наверное. Хотя на Игнатьевича я бы так и не подумала. Но деревня тем и славна: здесь можно пропасть, годами не общаться с соседями, однако знать обо всех. Соня и Зоя Николаевна щедро снабжали меня местными новостями, хотя сами жили в соседней деревушке попроще.

— Я гляжу, к вам Никитка приходит, — по-простому заводила разговор кухарка. — Вы его шибко не отшивайте. Хороший мальчик. Неприкаянный только.

— Как это? — мне действительно было интересно. Особенно, когда мнения об одном и том же человеке кардинально не сходились.

— Ну, вреда от него никакого. Вежливый со всеми. Не кичится он своим положением, не то, что некоторые. Тут знаете какие звёзды живут — у-у-у… А этот добрый. Здоровается всегда. Интересуется искренне. Однажды, так случилось, внучка моя в беду попала — родители на выходные привезли, а у неё аппендицит. Не знала, что и делать. «Скорая» сюда пока ещё доедет. Да и не любят они сюда шастать. На отшибе мы немного. Если бы не Никита Михайлович, не знаю, что было бы. На руках Маринку нёс. На машине в город гнал. Позаботился, не абы куда сбагрил. В общем, если бы не Никита, не знаю, что было бы.

И я запуталась окончательно. Он меня настораживал и будоражил. Привлекал и отталкивал одновременно. Всё в нём было: мягкость, ненавязчивость, своеобразная деликатность. Но он без конца появлялся на моём горизонте. Приходил в гости. Звал гулять. Беседовал. В дом не рвался. Хотя — я видела — мой дом он знал чуть ли не как свои пять пальцев.

Никита и Андрей. Андрей и Никита. Я запутывалась в отношениях, которые сбивали меня с толку.

Андрей приходил в гости с дочерью. Иногда приводил Катю и уходил. Иногда — сидел с нами рядом и молчал. Катя училась вязать. Вопреки мрачным прогнозам, вязание крючком её увлекло.

— Не надоедает, — делилась она с отцом. — Каждый раз разное. Петельки, узоры.

Ей я вручила толстый крючок и дала толстые нитки. И она с удовольствием храбро ковыряла петли, вязала бесконечный «хвост» из цепочки воздушных петель, смеялась, напевала, иногда бросала и следила, открыв рот, как работаю я.

Андрей тоже наблюдал. Смотрел, как я вяжу платье на заказ и платье для Катюшки. Он ни о чём не спрашивал. Казалось, ему хватало следить за моими быстрыми пальцами.

Его тяжёлый взгляд меня не смущал. Наоборот: я чувствовала приятную тяжесть в теле. Сердце обмирало. Что-то внутри сладко сжималось и пело негромким голосом, нашёптывало о пробуждении плоти. Новые, совершенно ошеломляющие для меня ощущения.

Он купил мне огромный стол.

— Я знаю: ты не возьмешь деньги за Катино платье, — сказал он мне прямо. — Позволь отблагодарить по-своему. Тебе нужен большой стол, чтобы ты могла спокойно выкладывать детали платья.

И я согласилась. Не без колебаний. Но он… видел и умел чувствовать, предугадывать то, о чём я даже не думала в силу своей вечной вынужденной прижимистости.

Позже у меня появились полки для ниток. Андрей договорился с Виктором Павловичем, и они вдвоём переоборудовали эти шкафы — сделали удобные насадки, куда я могла нанизывать бобины с нитками.

Он делал мою жизнь удобной. Наполнял её каким-то спокойствием.

Больше он меня не целовал. Не прикасался. Да и виделись мы не так часто, как мне хотелось бы. Он уезжал и приезжал. Работал и уставал. У него была семья и заботы. Но вместе с тем, я постоянно чувствовала его поддержку и внимание. А ещё — взгляд, что горячил кожу, будто солнце припекало и ласкало обжигающими лучами.

— Эх, милая барышня, — вздыхал Козючиц, — выбор — всегда дело архисложное, мда-с.

Он приходил ко мне раза три-четыре в неделю. Или мы гуляли нередко вместе. Как-то сдружились, хотя ни Андрей, ни Никита не понимали, что нас связывает. Да и я сама толком объяснить не могла.

Все единодушно считали его мерзким и неприятным. Я же Германа Иосифовича так не воспринимала. Да, он немного сплетничал на всех подряд и выдавал какие-то подсмотрено-подслушанные тайны. Да, он нередко показывал мне фотографии, где ловил компрометирующие моменты.

Для него это была забава и лекарство от скуки. У меня даже духу не хватало его упрекать за это. Но я не касалась темы отца. А он не спешил говорить об этом. Хотя я знала: нужно расспросить. Узнать побольше. Но каждый раз, как только я собиралась завести разговор, мне не хватало духу.

Но наступает момент, когда отступать уже некуда. Когда приходится принимать решения. Вытаскивать голову из песка. Потому что иначе можно задохнуться и погибнуть. Мой час пробил неожиданно. К таким моментам подготовиться нельзя. Нужно только стойко перенести удар, чтобы получить возможность для манёвра.

— Каждый раз одно и то же, — голос у Алабая хмурый: он не любит проигрывать; ему не нравятся ситуации, которыми он не управляет. — Номер новый, кто за ним — не понятно. Отследить твоего поклонника невозможно: слишком коротки «визиты». И звонит он не по графику, а когда ему моча в голову ударит. Никакой схемы, связи, зацепки. Может, у тебя есть какие-то соображения? Куда ты влип, Любимов? Кому дорогу перешёл?

Я уже и сам голову над этим сушил. Никаких сложных сделок, ничего такого, за что ко мне можно было прицепиться. Но этот «кто-то» меня бесил. Я не чувствовал, что семья моя в безопасности. Я стал полным параноиком и подозрительным типом. Мне всё время казалось: ещё немного — и что-то произойдёт. Но всё оставалось на своих местах.