Александр Македонский - Поль Фор

Что до знаменитого эпизода встречи Александра с царицей амазонок Талестридой, то серьезные историки, которых цитирует Плутарх («Александр», 46), считают его от начала до конца вымышленным. Вероятно, он основывается на предложении, которое сделало Александру скифское посольство, явившееся в Самарканд от берегов Каспийского моря в 328 году: вождь кочевого племени был готов отдать свою дочь в жены Царю царей. Одновременно Фарасман, вождь хорасмиев с берегов Аральского моря, предложил Александру совершить вместе с ним поход на скифов и амазонок (Арриан, IV, 15, 1–6; Курций Руф, VIII, 1, 7–9). Четырьмя годами позже, в ноябре 324 года сатрап Мидии Атропат подарит Александру 100 женщин, про которых говорили, что они входили в соединения амазонок (Арриан, VII, 13, 2). «Защитник страны» («кшатрапаван»), он должен был бороться со скифами, жившими по берегам Каспийского моря, с «племенами» и «народцами», этими «ха машьяй», которых греки и называли амазонками50. Все эти предложения Александр отверг. Он настрадался от властолюбия своей матери и не желал попасть под каблук женщины-воительницы, подобно Ахиллу, потеряв голову от какой-нибудь Пентесилеи. Если Александр и соблазнял, то делал это ни как Дон Жуан, ни как Фауст.

То, что Александр был бисексуален, как его отец Филипп и все товарищи и штабные офицеры Филиппа, как значительное число греческих философов и художников в IV веке до н. э., — в силу своего вкуса, моды или же склонности, — так же трудно оспаривать, как и утверждать. Тот же самый мужчина, который с отвращением отверг предложения одного сводника, бравшегося продать ему самых красивых мальчиков в мире (Плутарх «Александр», 22, 1–2), предпочитал, как было принято считать, евнухов из гарема Дария его 365 женам (Курций Руф, VI, 6, 8 и X, 1, 42), а вечером на пиру целовал при всех в губы евнуха Багоя, старинного любимца Дария (Плутарх «Александр»; Афиней, 603а-b, оба на основании Дикеарха). Разумеется, всему этому не следует придавать большого значения: все это россказни македонян, раздраженных восточной политикой своего монарха; вне всякого сомнения россказни эти были еще умножены греческими и римскими моралистами во времена Нерона.

Однако случай с Гефестионом, сыном Аминта из Пеллы, заставляет задуматься. Курций Руф пишет: «Выросший вместе с царем, он был любезен ему гораздо больше всех прочих друзей и поверен во все его тайны. Он располагал также гораздо большей вольностью в замечаниях царю, однако пользовался ею так, что она выглядела в большей степени дозволенной самим царем, чем присвоенной Гефестионом. И хотя он был одного возраста с царем, но превосходил его статью» (III, 12, 15–16). Это подтверждает не только Плутарх («Александр», 47, 9–12), но и скульптурные изображения Александра и Гефестиона из музеев Афин и Салоник. Гефестион настолько походил на царя платьем и даже обликом, что мать Дария приняла его за Александра. Нисколько этим не уязвленный, тот воскликнул: «Он — тоже Александр!» Гефестион был одним из тех, кто подверг пыткам, а затем казнил Филота, которого царь подозревал и опасался так же, как и сам Гефестион. По возвращении в Сузы, где Александр попросил его для видимости жениться на Дрипетиде, одной из дочерей Дария, Гефестион получил все мыслимые титулы: гиппарха, то есть главнокомандующего кавалерией гетайров, хилиарха или тысяцкого при персидском дворе, то есть Великого Везиря, первого после царя должностного лица «с распространением полномочий на всю империю», и, наконец, доверенного лица, свояка и заместителя царя. Кончилось дело тем, что Гефестион вообразил себя сотрапезником неизвестно уж какого из богов — Геракла, брата Диониса (или наоборот?). Скульптурные изображения дают основания думать, что в этой паре он играл роль мужчины. 10 ноября 324 года, после семи дней почти непрекращающихся вакхических празднеств в Экбатанах Гефестион, весь в жару, принялся есть за четверых и попытался залпом опустошить чашу Геракла (более двух литров несмешанного вина), после чего упал, словно громом пораженный. Свидетели всех этих событий едины: рыдающего и пытающегося покончить с собой Александра едва удалось оторвать от трупа. «Он всегда полагал и говорил вслух, что если Кратер любил своего царя, то Гефестион любил Александра» (Плутарх «Александр», 47, 10).

Преданность солдат Александру отчасти объяснялась его успехами. Даже если в первые годы своего правления он и извлекал для себя пользу из планов, разработанных штабом Филиппа, а затем, вплоть до взятия Газы в ноябре 332 года, использовал сокрушительную военную машину, образованную кавалерией гетайров, фалангой и македонским инженерным корпусом, как полководец Александр был непогрешим и долгое время таковым оставался. Даже если приписывать его победы, пускай неокончательные и бесполезные, непредсказуемости решений, удачному подбору вспомогательных средств, личной доблести и покровительству богов, нельзя не сказать, что собственная уверенность Александра передавалась его воинам. Один успех следовал за другим, и вот мы видим, как за несколько месяцев благоприятного времени года Александр привел свои хорошо вооруженные войска в соприкосновение с гетами и кельтами современной Румынии, выбрался из иллирийского осиного гнезда, с помощью своих метательных машин взял семивратную фиванскую твердыню и навязал македонский мир городам континентальной Греции.

После битвы при Иссе в ноябре 333 года Александр полагал, да что там — был совершенно уверен — в собственной непобедимости. Тон его ответов, направленных Дарию из Марафа и Тира, ожесточение, с которым он принялся штурмовать этот последний считавшийся неприступным город, отовсюду окруженный морем, самопроизвольный переход на сторону Александра всего семитского мира и египетского жречества — все это свидетельствует о непоколебимой вере в его звезду. Да и само очарование или, если угодно, соблазн, окружавший Александра, был соткан из довольно банальных, если брать их сами по себе, качеств — юности, красоты, ума, горячности, стойкости, — короче, темперамента, а также из того сияния славы, которое сопровождало его, усиливаясь год от года. Для солдат же это было соединение личных качеств с божественной благодатью.

Египетская экспедиция, закладка Александрии, превратившая Александра в «героя-основателя», и визит в святилище в Сиве, сделавший его сыном бога Амона, утроили его силы, придав ему уверенности. Теперь он был не только гарантом и распорядителем ритуалов в Македонии и в своей армии, перед которой он каждое утро совершал жертвоприношения, он был не только защитником религиозных культов эллинистического мира. Ныне Александр спрашивал себя о том, какие труды, какие испытания, какие подвиги и завоевания приберегло для него божественное родство, или, иначе говоря, станет ли он новым Ахиллом или новым Персеем, новым Гераклом или новым Дионисом, чтобы заслужить (и интересно, в каком возрасте?) апофеоз. Предания навевают желания.

Александру особенно не давал покоя последний бог. Он тоже был «сыном Зевса», Di-wo-nu-so(s), как указывает его дошедшее от микенской эпохи имя. Однако в Македонии в IV веке у Диониса было два культа: один — военный, который сопровождался официальными играми (как устроенные в Тире в мае 331 г.), другой имел оргиастический характер и практиковался, судя по всему, в узких кругах аристократии и вне государственной религии, в частности Олимпиадой, царицей-матерью, и ее окружением вакханок. В одном из ее писем, которое цитирует Афиней (XIV, 659–660), Олимпиада предлагает сыну сведущего в священнодействиях раба Пелигна, чтобы тот помог ему в отправлении религиозных обязанностей, поскольку этот μάγειρος (повар) был знаком как со священнодействиями, практиковавшимися предками Александра по мужской линии (обрядами Аргеадов и вакхическими ритуалами — пиры и пляски), так и со священнодействиями, которые практиковала Олимпиада (обряды Эакидов и оргиастические ритуалы Диониса). Преувеличенный, экстравагантный, экстатический и буйный характер этих восторгов подтверждается вазописью, сочиненной в Македонии трагедией Еврипида «Вакханки» и особенно тем отрывком из принадлежащего Плутарху жизнеописания Александра, где дается характеристика царицы-матери («Александр», 2, 7–8).