Воевода Дикого поля - Дмитрий Агалаков

И оказал сей аргумент на царя решающее действие: приказал он вести суд над обвиняемыми заочно. Посему уже скоро в Думе – перед боярами, князьями и духовными иерархами – выступили с гневными речами «честные обвинители» Вассиан Беский и Мусаил Сукин. И фамилии-то были у них под стать речам их! Один обвинял Сильвестра, другой – Адашева. Достаточным оказалось для царя их обвинение, а аристократы и священники готовы были всему поверить, лишь бы государя не прогневать. А кто и не верил – все одно молчал…

«Отвращаюсь от вас, ото всех отвращаюсь! – слушая обвинителей, думал Иоанн, и глаза его горели темным жестоким огнем. – От жизни прежней, от сердца и души своей прежней отвращаюсь. Но берегитесь! Убежать не успеете ужо! В сетях вы моих!..»

А потом и царь речь свою держал. Поднялся, простер руку с перстнями над головами вельмож покорных, сжал кулак так, что косточки хрустнули и суставы побелели.

– Только ради спасения души моей приблизил я иерея Сильвестра, надеялся, что по сану своему и разуму станет сподвижником моим. Но о мирской власти мечтал он! Сдружился лицемер этот, обольстивший меня сладкоречием своим, с Адашевым – ради того лишь, чтобы управлять царством моим, меня же, как государя своего, презрев при том. Дух своевольства они вселили в бояр, города и волости раздали приспешникам своим, кого хотели, того в Думу сажали, все места заняли своими угодниками. Я же годы долгие был невольником на троне отеческом! Могу ли описать теперь пред вами стыд и унижения, кои претерпел от них? А коли я что супротив их воли делал, так Сильвестр меня, юношу, детскими страшилами пугал, вселяя в душу мою ужас. По святым местам ездить не давали, немцев карать запрещали! Но к сим беззакониям еще и измена присовокупилась: когда я страдал от тяжкой болезни, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели, мимо сына моего, другого царя себе взять! Царицу мою Анастасию злословили, а князя Владимира Андреевича, напротив, нахваливали!

Никто и не вспомнил, пока царь говорил, что Алексей Адашев со слезами на глазах присягал сыну своего государя. Да и зачем, когда сам Иоанн забыл о том?! Одного остерегся царь: обвинить протопопа и окольничего в смерти царицы – не было тому достойных свидетельств, кроме наушничаний Захарьиных-Юрьевых. Однако сути это не меняло: царь принял обвинения. Дело было за приговором. И тут бояре, что ненавидели Адашева и Сильвестра, наперебой закричали: «Смерть изменникам! Опала и смерть!» А сторонники и без того уже опальных государевых слуг, опустив глаза, так и молчали, за жизни свои опасаясь.

«Смерть! Смерть! Смерть! – лаем носилось по думной зале. – Кара государева!»

Один лишь митрополит Макарий решился сказать слово в защиту ложно обвиненных мужей, с которыми он сам творил историю Руси, – высокий сан позволял.

– Государь, – промолвил первосвященник, – негоже так вот казнить людей, не по-христиански это! Надобно призвать их и выслушать – каждый имеет право на защиту! Ведь и Господь меряет души человеческие, кладя на весы все дела их – и добрые, и злые. Неужто в угоду одной чаше нам стоит забыть о другой?

Бояре, в первую очередь Воротынский, Курлятев и Шереметев, осмелев, поддержали митрополита, встали на защиту Адашева и Сильвестра. Но голосов злопыхателей и клеветников вышло не в пример больше.

«Презренные люди, осуждаемые таким великомудрым и милостивым государем, как наш Иоанн Васильевич, не смогут представить никакого законного оправдания, а токмо разве что оскорбительную ложь! – заявили они. – Их присутствие на суде опасно, а козни, на которые они способны, так и вовсе губительны! Спокойствие царя и отечества требуют немедленного приговора!»

И вердикт был вынесен: виновны!

Но царь Иоанн Васильевич еще не решался полностью расправить свои новые крылья – не пришло еще время. И потому Алексея Адашева велено было арестовать и переправить в Дерпт, где и поместить в темницу, а протопопа Сильвестра – перевести из Кирилло-Белозерского монастыря в далекий Соловецкий, мрачный и холодный.

Предупреждать о царевом решении протопопа Сильвестра смысла не имело – старик никуда бы не уехал, а вот к Адашеву в Ливонию помчались нарочные – нашлись смельчаки. На сутки они опередили государевых слуг.

– Бегите, Алексей Федорович, – уже через неделю, пролетев полторы тысячи верст, возвестил гонец. – Бегите в Ливонию или Польшу! Царь не просто гневится – гибели вашей ищет!

Но Алексей Адашев, побледнев только, поблагодарил гонца, отпустил его и стал ждать.

– Беги, Алексей, – посоветовал и Андрей Курбский. – Царь не в себе от смерти Анастасии. Ждали мы этого. Будут казни. Беги!

Но куда ему было бежать: к своим врагам-ливонцам, которых бил нещадно? Или к полякам? Ну, взяли бы они его, приняли. Может, и наградили бы. Но даже если так, не смог бы он! Не посмел бы. Это значило – перечеркнуть всю свою жизнь. Все, что он сделал ради Руси. Перечеркнуть жизнь всех потомков своих: нынешних – погубить, будущих – опозорить.

– Нет, Андрей, – сказал он Курбскому. – Честь – она дороже.

А спустя часы прибыли и гонцы государевы, передали князю Мстиславскому послание: Алексея Адашева арестовать, переправить в Дерпт и посадить под замок до следующих распоряжений из Москвы. Алексей Федорович принял своих тюремщиков смиренно. Отдал саблю, понимая: расстается с ней уже навсегда.

…Конный отряд человек в двести рысью направлялся из Эрмеса в Феллин. На полях таял снег, копыта лошадей глубоко уходили в подтаявшую землю, чавкали и хлюпали. Отряд возглавляли Данила Адашев и Григорий Засекин – это его пара сотен конных дворян сопровождали полководца. Был с ними и ординарец Данилы Петр Бортников.

– Пока снег не сошел, ливонца и дальше воевать будем, – кивнул своим офицерам Адашев. – По морозцу – они этого не любят! На Леапь пойдем, на Лоде, на Гапсаль, эти крепости стоят и нас дожидаются. Выкурим басурман! А потом и на запад – по Курляндии с саблями прогуляемся!

Григорий и Петр были веселы: мягкая зима, новые битвы, опасность, без которой и жизнь не мила, – все это будоражило молодую кровь, заставляло дышать глубоко и легко.

Из-за плотного соснового леса, мимо которого они ехали, показался небольшой конный отряд – человек в пятьдесят. Свои? Они, русские. На полминуты сбавив ход, приглядываясь, отряд поскакал к ним той же рысью.

– Из Феллина будут? – кинув взгляд на Григория, спросил Петр.

– Конные стрельцы, – откликнулся тот, – а там кто ж их знает. Все может быть.

Два отряда сблизились на опушке. Командир отряда, низкорослый и широкоплечий, похожий на медведя-маломерка, в парчовом кафтане и алой шапке, смотрел на них сурово и повелительно.

– Кто такие? – вопросил Адашев.

Тут только разглядел Григорий в одном из конников, сопровождавших командира небольшого отряда, ординарца князя Мстиславского. Глаза его бегали. А потом узнал и самогó командира – низкорослого, но глядевшего так, точно именно он и был хозяином всей Ливонии. Вспомнил Григорий, что видел этого дворянина в свите Алексея Басманова в Москве, по правую руку от боярина, в тот самый день, когда получил в награду от царя перстень.