Страж Ордена - Никита Васильевич Семин

и кое-как построить то, что еще недавно было ротой Кунгурского гарнизонного батальона. Картина оказалась удручающей. Люди были живы, но почти половина отряда получила ожоги — кто рук, кто лица. Почти на каждом мундире чернели прожженные дыры от вспыхнувших подсумков. А один молодой солдат, нескладеха из новобранцев, сидел на земле, баюкая свою правую руку, замотанную грязной тряпкой, и тихо выл — он как раз подносил бумажный патрон к стволу фузеи, когда тот вспыхнул, оторвав ему два пальца.

Самым страшным, однако, было другое. Почти все фузеи, ранцы с амуницией, даже один барабан — все осталось там, брошенное в панике у дома колдуна.

— Построиться! Разобраться по полуротам! — отчаянно пытался восстановить порядок Зарубин, его голос срывался от ярости и унижения. — Поручику Сенявину — взять с собой первую полуроту, вернуться и немедленно собрать казенное имущество!

В ответ — гробовое молчание. Солдаты, черные от копоти, со страхом смотрели в сторону проклятого дома. Второй офицер роты, молодой, щеголеватый поручик Сенявин, побледнел и упрямо качнул головой.

— Не пойду, господин капитан. И людей не поведу.

— Что⁈ — Зарубин опешил. — Поручик, это бунт! Я вас под трибунал отдам!

— Отдавайте, — с неожиданной дерзостью огрызнулся Сенявин, указывая рукой с обожженными манжетами в сторону дома колдуна. — Но туда — ни ногой! Это ж черт во плоти, а не человек! Вы видели⁈ Он молнии из ничего сотворил! Из ничего! На всю роту ни крупинки пороха не осталось!!!

Солдаты, услышав, что и офицер их поддерживает, тут же согласно, испуганно загомонили.

— Истинно, ваше благородие, не пойдем!

— Он и тебя, и нас всех погубит, а душу заберет!

— Да его и пуля-то, поди, не возьмет, заговоренный, видать…

Капитан Зарубин в отчаянии обвел взглядом свою разбитую, напуганную, отказавшуюся повиноваться роту. Вернуться в Кунгур без оружия, доложив, что дюжина фузей брошена у избы какого-то мужика — это скандал, конец карьеры, разжалование и позор на всю губернию. Черти бы драли этого Голицына! Подсуропил дельце…

— Что делать будем, Ипполит Григорьевич? — бледными губами прошептал поручик Сенявин, подойдя к нему. — Что докладывать-то?

Но прежде чем Зарубин успел ответить, к ним, сняв шапку, шагнул седоусый, кряжистый фельдфебель — унтер-офицер, которого солдаты за глаза звали Сафонычем. Он был из старых, еще суворовских служак, воевал в компанию 12 года, и страха в его выцветших глазах было поменьше, чем у остальных.

— Господин капитан, ваше благородие, — прохрипел он, — дозвольте слово молвить.

— Говори, Сафонов! — раздраженно бросил Зарубин.

— А что, ежели его… добром попросить? — вкрадчивым тоном спросил унтер. — Он ведь, чую, не злодей лютый. Никого ведь из наших до смерти не ушиб, хоть и мог бы, видать, одним махом всех положить. Пошугал только, как щенят нашкодивших. Может, дозволит он нам наше барахлишко-то казенное подобрать?

Мысль была унизительной до дрожи. Просить разрешения у простолюдина, на арест которого он пришел, идти к нему на поклон? Да ни за что! Зарубин почувствовал, как кровь бросается ему в лицо. Но он видел перепуганные лица солдат, упрямство Сенявина, и понимал — другого пути нет.

Чувствуя, как горит лицо от стыда, он, не глядя на унтера выкрикнул:

— Делайте, что хотите, черт бы его побрал! — и отвернулся, будто предоставив фельдфебелю самому решать, стоит ли идти унижаться перед этим непонятным мужичиной.

Сафоныч все понял. Перекрестившись, он один, без оружия, медленно пошел обратно к дому колдуна. Солдаты следили за ним, затаив дыхание. Пропав из виду на несколько долгих минут, показавшихся капитану вечностью, он вскоре появился вновь, шагая на удивление бодро.

— Ребяты! — крикнул он, подойдя ближе, и на его лице было облегчение. — Колдун дал добро! Сказал, забирайте свое железо, да чтоб духу вашего тут больше не было! Айда, не робей!

— Истинно? Не врешь, Сафоныч?

— Да вот вам крест! — унтер широко перекрестился. — Идемте, я сам с вами пойду! Чего испужались? Он слово дал!

Через полчаса, понуро собрав свои фузеи и ранцы, остатки первой роты кунгурского гарнизона покинули деревню. Они уходили разбитые, униженные, но, по крайней мере, с оружием. Расстроенный капитан, тут же давший зарок ни за что больше не пытаться подойти к этому Молниеву даже на пушечный выстрел, был мрачен. Не зря у него плохое предчувствие было! И не просто так дворяне в этого мужика вцепились, а сами к нему подойти пужаются.

На привале, отозвав Сафоныча в сторонку, капитан вручил ему серебряный рубль, и тут же заставил побожиться, что он никому ничего не расскажет о событиях этого похода.

* * *

Наконец улица перед моим двором опустела. Унтер Сафонов, отдав честь, последним покинул место недавней битвы, уводя навьюченных оружием солдат. Немногие крестьяне, до того прятавшиеся по избам, высыпали на улицу и теперь издали смотрели на меня — кто с благоговейным ужасом, кто с восторгом. Смотрели и шептались. Еще бы. Представление было что надо. Рота солдат, пришедшая брать «колдуна», убралась восвояси с прожженными мундирами. Нечасто такое увидишь!

Оставшись наконец один, я позволил себе прислониться к косяку двери и шумно выдохнуть. Фу-ух, пронесло. Нет, не то, что удалось избежать ареста — в этом я и не сомневался. А от того, что все получилось так, как я задумал.

С кнутами все было несложно. Что кнуты — грубая, эффектная демонстрация для одноклеточных. А вот с порохом пришлось постараться! Надо же было не просто поджечь, а заставить его вспыхнуть постепенно, патрон за патроном. Слишком мало энергии — не сработает. Слишком много — и от бедолаг остались бы только сапоги и пуговицы. А взрывать целую роту государевых людей, пусть и состоящую сплошь из идиотов, было бы верхом глупости. Во-первых, люди они подневольные, зла ко мне не питают. Во-вторых, у меня задача — пролезть во дворянство. А с сотней солдатских душ на совести это как-то… проблемно, скажем так. При этаком раскладе, даже если дворянство мне и дадут — что государю императору до сотни убитых «нижних чинов» — но все равно будут коситься. Да и вообще, убивать — это всегда крайняя мера.

Так что пришлось мне филигранно рассчитать импульс, нащупать тонкой нитью энергии каждую пороховницу, каждую бумажную гильзу в руках полутора сотен трясущихся от страха оболтусов, да еще и с моим-то, после Голема, нестабильным «фонящим» резервом… признаться, я и сам от себя не ожидал такой точности. Можно ставить