Золото гетмана - Виталий Гладкий

В юности Гамалея тоже несколько лет ходил вместе с чумаками в Крым за солью. Как впоследствии он признавался сам себе, это были лучшие годы его жизни. Поэтому вид чумацкой валки пробудил в его огрубевшей, заскорузлой за годы скитаний душе яркие воспоминания, и глаза старого запорожца неожиданно увлажнились. Смутившись, он сделал вид, что ему в глаз попала соринку, и быстро смахнул набежавшую слезу краем широкого шелкового пояса алого цвета, который был намотан поверх расшитого серебряной и золотой нитью зеленого кунтуша с позолоченными пуговицами.

Нужно сказать, что казаков во главе с Мусием сразу заметили. Чересчур ярко и пышно выглядели они на фоне сечевиков, одетых бедно и небрежно. В сундуках богатого англичанина, кроме ларца с золотыми и серебряными монетами, было немало дорогой одежды, которая перекочевала в саквы беглецов, и, перед тем как распрощаться с перевозчиками, Гамалея приказал казакам снять простое дорожное платье и переодеться во все самое лучшее, чтобы не ударить в грязь лицом перед сечевым товариществом.

Что касается запорожцев, то у многих не было даже рубах, благо стояла летняя пора, а сквозь прорехи в прохудившихся шароварах проглядывало тело – ставить заплаты многие из казаков считали ниже своего достоинства. Да и вообще любой физический труд, особенно крестьянский, на Сечи считался зазорным. Старым запорожцам, наставникам молодежи, немало приходилось приложить труда, чтобы заставить молодое пополнение куреней в качестве тренировки рыть окопы и строить валы.

А уж кони беглецов и вовсе вызвали тихий ажиотаж. Казаки понимали толк в лошадях. Иметь быстроного выносливого жеребца было мечтой каждого запорожца. Это был лучший друг, который в тяжкую годину и от вражеской сабли может спасти – в атаке верхом многое значит быстрый поворотливый конь, который улавливает даже мысли хозяина, и от пули убережет – попасть в конника гораздо сложнее, чем в пехотинца, и от любой погони унесет.

Заметили казаков и шинкари. Один из них, старый еврей в линялом лапсердаке неопределенного цвета, который по ветхости был близким родственником шаровар его клиентов, завидев Гамалею, охнул от удивления и всплеснул руками, а затем нырнул куда-то в глубь шинка и спустя минуту-другую выскочил на дорогу прямо перед мордой жеребца Мусия, держа на подносе квадратную карафку[89]зеленого стекла и вместительную серебряную чарку.

– А чур тебя! – гневно воскликнул Гамалея, резко осаживая своего жеребца. – Ты что, еврей, сбрендил?! Или хочешь, чтобы копыта коня выбили пыль из твоего вретища?[90]

– Ах, пан Мусий… – Еврей прямо лучился от радости. – Вы ж не будете топтать старого Лейзера. Мы ж таки с вами не один пуд соли вместе съели.

– Лейзер?! – У Гамалеи глаза полезли на лоб. – Свят, свят! Тебя ж повесили!

– Э, пан Мусий, старого еврея Лейзера и вешали, и топили, и в шинке сжигали – а я вот он, как видите, жив. Не принимают меня на небесах, и все тут.

– Удивил… Только насчет небес, мне кажется, ты немного загнул. Нас там точно не ждут.

– Пан Мусий, и вы, значные паны, – поклонился Лейзер остальным казакам, – позвольте угостить вас доброй горилкой в честь вашего прибытия на Сечь. Настоянная на десяти травах, лучшая горилка во всем поднебесном мире. Уж поверьте старому Лейзеру.

– Что ж, коли так… – Мусий пригладил усы. – Уважим просьбу? – обернулся он к казакам.

– Знатная горилка, – сказал Солонина, жадно глядя на карафку. – Пил такую. Давно не приходилось пробовать ее на вкус…

– Тогда наливай, – сказал Гамалея, истолковав слова Ивана как всеобщее согласие.

Горилка и впрямь была как огонь. Только она не опалила горло, а разожгла костер где-то внутри, даже не в желудке, во всем теле, и постепенно добралась до головы. Невольное напряжение при виде стен Сечи (примут ли запорожцы в свое товарищество беглецов?) мгновенно исчезло, растворилось как соль в проточной воде. Казаки повеселели, заулыбались, Солонина и Петро Вечеря уже глазом косили, чтобы Лейзер повторил, но Гамалея сурово нахмурился и мигом разрушил их вожделение следующими словами:

– Ну, бывай, Лейзер. Поехали мы дальше.

– Заходите ко мне, обязательно заходите! – трусцой бежал рядом с конем Мусия еврей. – Вон мой шинок, запомните! Хороший шинок! А еда какая – пальчики оближешь! Хоть среди ночи приходите, Лейзер всегда встретит!

– От сучий сын! – рассмеялся Гамалея, когда Лейзер отстал и его пронзительный бабий голос заглушил лихой свист и топот каблуков – у соседнего шинка по-прежнему горилка лилась рекой и шла веселая гульба; похоже, какой-то казак швырял деньгами направо и налево, обмывая свою удачу. – Хватка у Лейзера, что у генерального судьи Чарныша. Как вцепится – не оторвешь. За версту видит прибыль. Нутром чует, что мы при деньгах.

– Батьку, а откуда вы знаете этого еврея? – спросил Василий.

– У него в Батурине был большой шинок. Его действительно однажды казаки подпалили спьяну, и Лейзер, спасая свое добро, едва не сгорел. Это было до Мазепы. Потом Лейзер новый шинок отстроил, еще добротней прежнего. Правда, цены у него кусались. Но народу всегда было полно. И я не раз захаживал. А когда Меншиков взял Батурин приступом, шинок снова сожгли. Мне говорили, будто бы Лейзера повесили – за компанию с казаками. От жадности он решил не уходить из города, потому что во время осады за еду и выпивку большие деньги платили. А что жалеть золотые, если не сегодня-завтра все равно уйдешь к праотцам. Похоже, Лейзер в очередной раз откупился…

Ворота в Сечь никто не охранял. Вернее, охрана была – с десяток казаков, но они сонно лежали на охапках сена в тенечке под навесом и лишь проводили отряд Гамалеи безразличными взглядами. Старый казак скрипнул зубами при виде такого ротозейства. То ли дело в старые времена… Передовой дозор уже давно проверил бы – еще за стенами: кто едет в Сечь, откуда и по какому делу.

Перед церковью казаки сняли шапки и истово перекрестились. У Василия перехватило горло – он впервые увидел Сечь. Взволнованы были все. Для беглецов-дезертиров начиналась новая жизнь. Что она им сулит? Никто пока этого не знал.

В конце июля 1722 года дожди, которые полоскали улицы Парижа почти две недели, закончились, и природа наконец расщедрилась на теплые солнечные дни. Парижане радовались как дети, и площадь Дофина, отмытая до блеска потоками дождевой воды, полнилась народом. Кого только не было среди праздношатающейся толпы! В одном конце площади веселили народ итальянские комедианты, в другом устроили променад девицы легкого поведения, и франтовато одетые жуиры не преминули воспользоваться моментом, чтобы обменяться с ними сальными шуточками.

Там же шарлатаны предлагали разные снадобья от всех болезней, неподалеку от них расположились картежники, преимущественно шулера, которые предлагали всем желающим «сорвать банк», рядом с ними дурачились студенты, разыгрывая какого-то незадачливого буржуа, который вывел на прогулку двух своих юных дочерей. И конечно же в толпе сновали туда-сюда мазурики, обитатели Дома Чудес[91]. Для них день Спаса (который как раз и праздновали парижане) был самым что ни есть подарком небес.