Тьма кромешная - Илья Горячев

«Эти признания, занесенные в протоколы, служили главным доказательным материалом, которым подтверждалась вера в колдовство и в существование ведьм и на который судьи в своей практике, и юристы, и теологи в своих сочинениях ссылались как на неопровержимые факты для обоснования учения о дьяволе и колдовстве. Из суда эти признания, полные самых чудовищных измышлений, переходили в массы, питая народное суеверие и подкрепляя авторитетом суда самые нелепые рассказы о шабаше, о похождениях дьявола и ведьм, о наносимой ими порче, о волшебных мазях, об оборотнях и т. д. Вот извлечение из протокола, подобных которому множество».

«Ликантропия – особая форма безумия, во время которой больные воображают себя превращенными в зверей, – принимала в некоторых местах характер настоящей эпидемии. Многие воображали себя обросшими шерстью, вооруженными ужасными когтями и клыками и утверждали, что во время своих ночных скитаний они разрывают людей, животных и в особенности детей».

«Реформа Петра Великого не могла поколебать векового предубеждения против колдунов и ведьм. В ту эпоху, когда она совершалась, во всей Западной Европе, служившей для нас образцом и примером, вера в колдовство составляла общее достояние умов и подчиняла своим темным внушениям не только простолюдинов, но и духовенство, ученых и самые правительства. Между тем как у славян, соответственно простоте их быта, далекого от строгих юридических определений, книжной учености и богословской схоластики, предания о волшебстве удерживались в устных, отрывочных и безыскусственных рассказах – на Западе мы встречаем целый ряд учено-богословских трактатов о духах злобы и их связях с людьми, трактатов, обработанных систематически и доведенных до изумительного анализа всех мелочных подробностей. Эта средневековая литература дополняла и формулировала народное суеверие, скрепляла его своим авторитетом и имела огромное влияние на общественные нравы, судебные процессы и законодательные установления».

Октябрь 2016

Вьюга. Вой ветра и вихри снега. Постепенно небо светлеет, буря утихает. Белая пустошь до горизонта режет глаза. Черная точка вдалеке постепенно приближается, становясь все больше и приобретая очертания человека – оборванного, в лаптях, с клочковатой бородой и непослушным вихром волос, из-под которого блестит дерзкий, полубезумный взгляд. Он бредет, с трудом переставляя ноги, а в руке у него блестит кривой татарский кинжал, собирая лучи холодного зимнего солнца, отражающегося от снега. Жалобное и протяжное «Мя-а-у!» неожиданно проступает сквозь зимнюю бурю. Снежные вихри и ухарь с ножом отходят на второй план, тускнеют и, распавшись на пиксельные клочья, исчезают. Постепенно Морфей выпускает из матрицы сна, сознание понемногу фокусируется. Рядом с кроватью стоит кошка, жалобно смотрит снизу вверх и продолжает мурлыкать.

– Налей Рукавичке молочка, – рядом проснулась О.

Залюбовался тем, как ее ярко-красные волосы разметались по черной подушке. Вдохнул их аромат. Погладил пятно Роршаха между лопаток.

– Jawohl. – В некоторые моменты мне хочется разговаривать лишь шепотом. – Meine liebe Fräulein.

– Мы же договорились дома разговаривать по-сербски, а не по-немецки. – Она жмурится от яркого весеннего солнца, бьющего в окно.

– Наши Карловцы на какую-то часть и немецкие Karlowitz, – говорю, одновременно нашаривая под подушкой «молескин» и карандаш.

– Снова утренняя мысль, которая вот-вот улетучится? – приподнимается на локти О.

– Нет, снова этот же сон.

– В который раз? – Она вопросительно выгнула бровь.

– В этом году уже в седьмой. – Кратко пометил и закрыл «молескин» на резиночку.

– Все же налей Рукавичке молочка. – О. сладко потянулась и снова забралась под одеяло. – И давай еще поспим.

Встал. Рукавичка нетерпеливо кивает, мол, «давай же!». Тихонько включаю музыку. Пространство комнаты мягко наполняет пронзительно грустный голос Долорес О’Риордан. Рукавичка слегка царапает правой лапой: «Ну быстрее!» Открываю холодильник, упс, а молока-то и нет. Сегодня же понедельник, надо идти к молочнику. Ой вэй, а так не хотелось сегодня выходить из дома. Ладно-ладно, прогуляемся. Накидываю ветровку, выхожу во двор, открываю калитку и оказываюсь на улице. В очередной раз подумал, как же хорошо, что у нас в Воеводине принято строить высокие заборы, люблю, чтобы личное пространство было замкнутым и только моим. На улице уже вовсю кипит движение, в Сербии рано просыпаются. Хотя само понятие времени здесь иное, оно идет своеобразно, трудно сказать не то что в каком я десятилетии, но и в каком веке. Мощенные камнем улицы и черепица на крышах домов. Выхожу с нашей улицы патриарха Райачича на центральную площадь. Как написал кто-то из белогвардейских поэтов: «Я прикасаюсь ладонью к истории…»[10] – вот тут я именно это и делаю. Вот с этого балкона патриарх Райачич провозгласил Сербское Воеводство в 1848 году, а вот там был штаб Русской армии в изгнании, в 1921 году. Тогда король Александр любезно приютил остатки белых. Прохожу площадь и сворачиваю на улицу митрополита Стратимировича – по ней еще немного и у дома Врангеля налево, там лавка моего молочника. У маленького городка свои прелести: свой молочник, свой булочник, свой мясник, свой официант, который знает, какой кофе ты пьешь по утрам, и помнит, что за кофе ты читаешь только «Политику». Отчего-то вспомнил – вот так же и Василий Витальевич Шульгин вышел в 1945 году за молоком, по дороге зашел в военную комендатуру и в следующий раз увидел жену через десять лет, изучив за это время все тонкости интерьера тюрьмы Госбезопасности во Владимире.

Молочник стоит на крыльце, завидев издалека, улыбается и открывает дверь:

– Добро jутро, млади господине!

– Е моj Милане шта, сам синоћ доживео кад смо изгубили!

Футбол мне неинтересен, но Милан страстный болельщик «Партизана», и ему приятно, что вчерашнее поражение в белградском дерби я переживаю вместе с ним. Это не мегаполис с ордами людей-функций. Тут у каждого осталась индивидуальность, хоть постепенно большие города, расползаясь, как раковые опухоли, пожирают ее. В Карловцах нет ни одного сетевого магазина, ни одного сетевого кафе. Мне это нравится. Поэтому мы живем здесь. Это наш личный мир. Маленький кусочек Австро-Венгрии XIX века, куда провели Интернет. Ритуал общения ни о чем. Сперва это кажется странным, а потом втягиваешься и понимаешь, зачем это. Формирует общую атмосферу благожелательности, где все здороваются друг с другом, улыбаются и раскланиваются.