Инка - Улья Нова

Шустрая самка кецали не успела бы перелететь с ветки на ветку, а уже наполовину скрылся под водой «Атлантис», стремительно исчезал красавец-бриг о семи мачтах, жалобно помахивая небу на прощание платочками белых парусов. Пираты выводили служащих по одному, по двое, с заломленными за спину руками. Выпроваживали коллектив из тесных тенистых кулуаров офиса на ветер улицы, подбадривали легкими пинками, подгоняя поскорей пройти мимо кабинета Писсаридзе. Там, в кабинете хозяина, копошились люди в черном хитине, гудели, в спешке швыряли целый листопад документов на пол, что-то фотографировали, курили. Но служащим не дали насытить любопытство и тревогу, не позволили догадаться, прозреть всю скорбь создавшейся драмы, люди в масках неумолимо пинали плененных дальше, забыв об уважении и сдержанности. Недовольных и бунтарей, которые возмущались и пытались возразить свирепой воле пиратов, карали глухими ударами дубинки меж ребер, слегка оглушали крепким словцом и пихали в лодки с зарешеченными окнами. Пошатываясь от резких скачков, служащие со слезами и воплями провожали в прошлое сорванную с петель дверь «Атлантиса», который плавно и навсегда скрылся под водой, оставив после себя лишь водоворот пены, мусора, щепок и бумаг. Беспокойно двигался коллектив фирмы куда-то в другую жизнь, в другой мир, в неведомые, но страшные и холодящие кожу дебри. В тюремные камеры-лачуги ехали они, дружно слагая в умах ужасные картины предстоящих унижений, испытаний и лишений. Об Инке никто не вспомнил. В бумагах Писсаридзе она значилась как уволенная, поэтому ее решили пока не трогать, у пиратов было и без нее достаточно беспокойных бледнолицых пленных.

Паренек в униформе выдавливал краткое содержание песни путано и сбивчиво. Он вполне удовлетворительно справился, а Инка успешно его слова разобрала, распутала, перевела, вникла в общий смысл песни, а потом уж загрустила и оторопела. Паренек же кое-как сипел и мычал, а сам, забыв, что находится в униформе, косился на голенькую коленку, это старое, как мир, и безупречное оружие действовало безотказно, и он был сражен наповал. Он счел, что вопрос – лишь повод поболтать на свежем воздухе, лишь хитрость задержаться немного вдвоем и приготовился потребовать телефончик. Но Инка, разочаровав поспешностью, кивнула в ответ на его незамысловатое гудение и, к великому изумлению побежденного, повернулась к нему спиной и решительно двинулась прочь. Она была так ошеломлена, что даже не поблагодарила и не обернулась, а растерянный паренек с сожалением смотрел ей вслед, не решаясь по долгу службы догнать, ведь форма сдерживала его и сковывала движения.

Инка была пуста, как тыквенная бутыль: ночной переход из аэропорта в город и потрясение гибелью «Атлантиса» дали о себе знать, окуренная, как дымом, неопределенностью, душимая отчаянием и беспокойством, она не представляла, куда в таком состоянии лучше пойти, и поэтому отправилась домой. Здесь, на ходу сбросив кеды, швырнув сумку в угол и сорвав пальто, она кинулась на диван, свернулась в тугой клубок и, как мумия Хуанита, скрестила руки на груди, правую над левой.

Ночью кто-то одинокий тихонько, потом все сильнее застучал ладошками по тугой коже барабана. К нему присоединялись другие энтузиасты, и в общем страстном порыве все они наяривали, долбили так, что, наверное, сбили руки в кровь, старательно выстукивали неясный, неуловимый ритм, самозабвенно колотили, лупили все громче, все чаще, а потом громыхали Инке в ухо, и она в ответ от неожиданности вся покрывалась мурашками. Инка проснулась, окно было распахнуто, в комнату врывался дождь, а на небе во всю разошелся Ильяпа – отец грома и молний.

На подоконнике разлилось озеро, посреди миражом маячил цветочный горшок, стебель фасоли обвивал тростниковую подпорку, под ударами капель листья шевелились, перешептывались, а клейкая кудряшка-верхушка тянулась к солнцу, которое в это утро, увы, пропадало глубоко за толщами туч. Устраняя тряпочкой наводнение с подоконника, Инка вдруг приостановилась, пригляделась и огласила комнатку радостным воплем, первобытное бесстыдство которого смогло бы возмутить толпы чопорных, пугливых интеллигентов. Но разве можно сдержаться и придушить, как колибри, в груди крик, когда вдруг замечаешь, что покачивается на ветру среди листьев фасоли нежный, белый цветок. Инка затаила дыхание, а кораблик-цветок, расправив паруса лепестков, казалось, плыл к ней. Многие комнатные растения побывали в Инкином доме, но почему-то все они засыхали или загнивали в ее бедламе-вигваме, словно хотели поскорее сбежать, но не могли сдвинуться с места и загибались. А о цветах и говорить нечего, цветов Инке не дарили ни лилия, ни фиалка, ни кактусы. И вот совершенно неожиданно кустик фасоли протягивает Инке цветок-парусник. В комнатке тихо, пыльные шкуры, старое кресло, амулеты, раковины и засушенные ветвистые коренья на кожаных нитках, бусы из сушеных ягод и крашеных пробок, шерстяные накидки, покрывала, плетенные из ветоши, многотомные чемоданы с гардеробом, скрипящие от сухости паркетины – все приветствовало долгожданное цветение, все ликовало, радовалось и пело: «Наконец-то, наконец-то нашей Инке преподнесли подарок, может быть, теперь она согреется, повеселеет и на радостях приберется в квартире!!!»

За окном дождь не сдается, все колотит в ритуальные барабаны кленовых и липовых листьев, долбит в мелкие бубны березовой зелени, стучит в погремушки ясеневых летучек, березовых сережек, желудей, колючек репейника. Дождь слизывает пыльцу, пыль, пух, усыпает лужи всхлипами.

Ветер трепал серую марлю в форточке, листья фасоли лениво покачивались, на языке растительных телодвижений – кокетливо приветствовали хозяйку. Цветок тоже шевелился, что-то говорил, да Инка никак не могла понять. С утра мысли неохотно подымались с подстилок. И все же, несмотря на необычайную схожесть содержимого головы с подмоченным пеплом, Инка кое-что сообразила и замерла, как это обычно делают все суеверные существа. Белый кораблик-цветок подрагивает на ветру, и кажется, что он нетерпеливо и повелительно указывает Инке путь, скорей отсылает куда-то в коридор и дальше, за дверь, в дождь, в город.

– Э нет, дудки, все это хриплые тростниковые дудки. В такую погоду собаку или другое зубастое существо не выгонишь на улицу. И я не пойду. А куда мне идти, мне лучше дома сидеть, думать, чем я теперь займусь и кому я такая нужна.

Со стороны могло показаться, что она исполняет ритуальный танец: размахивает руками, отступает и потряхивает головой. Но пляска, порывистая и несдержанная, ничего не в силах изменить: цветок-лодка строго указывает направление, жестоко гонит вон из дома в дождь по безлюдным, мокрым улицам, неизвестно куда. Тут Инка припоминает: розовая фасолина выкатилась из-под дивана в одном тревожном сне. Фасолина не относится к разряду личных вещей, по ней нельзя определить, кто был ее хозяином, кто покупателем и кто – последним владельцем, но все же, извлеченная из сна на свет дневной, даже фасолина заставляет прислушаться к себе. Инка волнуется, как молодая курочка, когда ее пытаются поймать несколько человек. Ее сборы быстрее мерцания непонятных огоньков на кофейной гуще полуночных небес: навесила на шею кожаный шнурок с золотой пластиной-солнцем[14]натянула желтенький сарафанчик, надела поверх желтую кофту, украшенную вязаными цветочками и травками, заключила ноги в мокасины и накинула на плечо полупустую сумку.