Цимес - Борис Берлин

во всем, кроме меня. Меня в нем не осталось совсем.

Мы по-прежнему живем в том же доме. Тот же океан, те же дюны, и чайки, и поющие пески. Почти каждый вечер и каждое утро мы гуляем вдоль берега. И я делаю вид, что держусь за него. Изредка он поворачивает ко мне лицо и что-то негромко говорит. Мне — своей, нет, нашей дочери. Наверное, он уверен в этом на самом деле, а я…

Я просто проживаю его — как жизнь.

С сумерками я вхожу к нему в кабинет, усаживаюсь напротив и молча жду, когда он поднимет на меня глаза. Иногда долго, но я привыкла. Зато можно будет укрыть его руку своей ладонью, поднести к губам, прижаться к горячей сухой коже и попросить:

— Левушка…

— Что, моя хорошая? Я и не заметил, как ты вошла. И почему по имени?

— Папа… Почитай мне, а? Можно?

И моя единственная любовь, мой муж, читает мне.

Знать бы, кому — кому из нас?

Его голос заполняет меня, переливается через край моего сердца, и когда луна разливает свое молоко, часы бьют в ладоши, а сверчки переходят на шепот…

Вот она — Точка Глубокой Грусти.

На одно короткое бесконечное мгновение…

Почти навсегда…

Я возвращаюсь. Я читаю свое имя в его глазах, узнаю себя его руками, его губами, его словами:

— Аня, Анечка, ты пришла? Почему так долго? Ну скажи, что бы ты хотела на ужин? Я приготовлю.

И я снова и снова отвечаю — не задумываясь ни на секунду, которой нет:

— Тебя. Отныне и навсегда, до скончания времен.

Аминь…

Запомни меня рыжей

— Хочу, чтобы ты забрал меня к себе.

— Что значит — к себе?

— Домой. К себе домой.

— О чем ты, воробей? О чем? Ты же сама знаешь, что это невозможно. Никак.

— Нет такого слова — никак. И невозможно — тоже нет.

Она сидит на диване, сложив ноги по-турецки, мнет и перебирает свои пряди. На ней лишь короткая полупрозрачная сорочка и массивный, весь в патине, серебряный браслет. А в рыжих волосах запутался солнечный луч.

В комнате столько солнца, что хочется снять не только одежду — даже кожу.

Я прижимаю к щеке высокий ледяной стакан с минералкой и смотрю ей в глаза. Долго.

— Ты совершенно права. Совершенно. Именно поэтому ты со мной всегда. Нет, не так. Мы вместе — всегда. Всегда и навсегда.

— Мы так договорились, да…

— Что значит договорились? Разве ты чувствуешь по-другому?

— Я чувствую холод, когда просыпаюсь одна. И тоже — всегда. Или почти всегда — какая разница? Забери меня к себе, ну? Иначе…

— Иначе — что? Что иначе, Катя?

— Иначе я приду к тебе сама. Вот возьму и приду. И останусь.

— А куда придешь-то?

— А вот дверь откроешь и увидишь.

— Ты мой воробушек. Маленький и до одурения рыжий. Дверь, она ведь давно открыта, распахнута она, понимаешь? Настежь. И ты уже бог знает сколько времени внутри. У меня внутри, во мне. Скажи, ну куда уж ближе? Ближе — невозможно. На самом деле. Никак…

Она вскидывает лицо мне навстречу, и прямо в глаза — солнце.

Тома, Тамара, царица Тамара — это моя жена. Ухоженная, по возрасту чуть пышная, в общем — красавица. Царицей она звалась еще до меня, то есть всегда. Потому что я у нее был первый, а в двадцать она уже родила Славку. То есть — до было у нее только детство и еще чуть-чуть.

А теперь вот — Катька.

Никакая не царица, просто птенец, птаха. Даже не птаха — пташонок. Залетел случайно в открытую форточку, головкой своей любопытной покрутил и сразу так прямо и уселся на протянутую ладонь — зернышки клевать. С таким безоглядным доверием, что выбора-то и нет. Хочешь не хочешь, а — твой.

Да, все ужасно обычно и точно, как полагается в таких случаях. И знакомы мы всего ничего, меньше года. И умру я раньше.

Ну и что?

— Том, где мой синий галстук? Тот самый, любимый, а?