Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман

Да, я была ему нужна, об этом я знала, но я всегда оставалась для него лишь частью этого мифа. Я — Юне, его жена; у нас есть дети, его дети. Как-то раз к нам даже приезжали корреспонденты из газеты «Нурдиск Тиденде», они сфотографировали нас рядом с магазином на Бродвее, а журналистка взяла у нас интервью. Я ведь тоже время от времени работала в магазине — портнихой. В статье описывались невероятные приключения норвежского парня, которого не сломили ни тоска по дому, ни иммиграционная полиция на Эллис-Айленде, ни великая депрессия, ни гангстеры, которым он не побоялся указать на дверь, ни сплетни. «Кстати, сплетни о том, что Рикард Блум начал свою карьеру в Нью-Йорке с продажи контрабандного самогона, давно уже опровергнуты, — писала журналистка. — И позор тому, кто из зависти распространяет злые сплетни о своих ближних!»

Дальше приводились слова самого Рикарда: «Спиртное меня никогда не интересовало. Ни во времена сухого закона, ни сегодня. В жизни и без того есть много интересных вещей».

Любовь, например. Весной 1932 года Рикард повстречал в Бруклине свою будущую жену Юне.

Журналистка спросила Рикарда о том, как ему удалось в наши сложные времена всего этого достичь — создать любящую семью, обустроить счастливый дом, сделать процветающим предприятие?

«Все благодаря Радости, — ответил Рикард Блум. — Я хотел создать вокруг себя Радость».

— Газетную вырезку со статьей и фотографией повесили на всеобщее обозрение в магазине и у нас дома в Бруклине, — продолжала бабушка. — Но для меня это было еще одним напоминанием о том, что для меня в этой жизни места нет.

Я думала: «Кто я на самом деле? Почему для меня здесь нет места?» Я закрывала глаза, и мне представлялось растущее на самом юру невысокое деревце с торчащими в разные стороны ветвями. Я видела такие деревья; им нужен воздух, одиночество, тишина и пустынный пейзаж вокруг.

Потом я стала думать, что история нашей великой любви — именно так Рикард любил называть нашу совместную жизнь, — что история эта стала для нас обоих обузой, что оба мы, во всяком случае я, не соответствуем требованиям этой великой любви.

Но что бы сказал мне Рикард, если бы в один прекрасный день я пришла к нему со словами: «Послушай, Рикард, моя любовь к тебе несовершенна, не спугни ее, не желай от нее слишком многого, не заставляй меня быть твоим счастьем, твоей мечтой, твоим домом, потому что ни тем, ни другим, ни третьим я не являюсь».

Кто знает, что бы он на это сказал?

Ясно, что он бы обиделся. Сказал бы, что я драматизирую.

А потом стал бы объяснять мне, как обстоит дело в действительности. Рикард любил запутанные метафоры, и случалось, что кроме него никто не понимал, о чем он говорит. К тому же он был убежден, что самые глобальные жизненные вопросы можно решить, если хотя бы чуть-чуть разбираешься в боксе.

«Знаешь, Юне, — говорил Рикард, — история нашей любви напоминает мне бой за чемпионский титул на Мэдисон-Сквер-гарден или в Монреале.

Титул чемпиона мира, понимаешь?

Выше уже не бывает… Эдгар Кристенсен до этой вершины не добрался… Отто фон Порат подошел совсем близко, и все же ее не достиг… хотя боксеры они первоклассные, спору нет… Но мы с тобой, Юне, you and me baby, мы сделаем ради нашей любви то, что сделал Пете Санстёл для норвежского бокса: мы будем биться за звание чемпиона, понимаешь?.. И даже если в последнем раунде, Юне, мы проиграем, мы все равно будем стоять на ринге прямо, нас никто не побьет».

— Что я могла сказать в ответ на подобную речь? — продолжала бабушка. — У меня не было слов. Тогда мне было под тридцать, и мне совершенно нечего было сказать. Слова нашлись потом, но было уже слишком поздно, а теперь, спустя почти пятьдесят лет, говорить об этом действительно слишком поздно. — Она смеется. — Если честно, я даже не знаю, что я в тот раз поняла, а чего понять так и не смогла.

Помню, я сидела на стуле, слушала радио и думала о том, что хочу уехать.

Из нашей жизни в Нью-Йорке это чувство запомнилось мне больше всего. Мне хотелось поскорее уехать, прочь и навсегда.

Сейчас я безумно жалею об этом, ведь Бог словно услышал мои мысли и сказал: «Пусть она получит то, что хотела, — а потом пеняет на себя».

Я помню, как музыка, игравшая по радио, внезапно прервалась.

Я прислушалась.

В репродукторе зазвучал низкий бархатный голос, который очень серьезно произнес: «Citizens of the nation, I shall not try to conceal the gravity of the situation that confronts the people»[23]. Затем голос сообщил, что Америку захватили марсиане.

— Это ведь была та самая программа Орсона Уэллеса, — перебила я бабушку, — когда он обманул всех радиослушателей. Ты ее слышала? Ты что, правда ее слышала? Но ведь ты ему не поверила?

— Я не знала, чему верить, а чему — нет, — ответила бабушка. — Тогда все говорили о том, что творилось в Европе, все мы чувствовали, что над нами нависла какая-то угроза. Казалось, что в ту промозглую зиму тридцать третьего года потеряли работу все, независимо от того, чем они занимались, и только немногим счастливчикам иногда удавалось подработать разносчиками товаров и уборщиками снега — да, та зима оставила след в каждом доме. Следующая была такой же тяжелой, а потом еще одна. Только Рикард продолжал работать как ни в чем не бывало. Год за годом дела в магазине шли хорошо, мы ни в чем не испытывали нужды.

Рикард всегда что-то напевал. Что-то мурлыкал себе под нос. Он вообще очень редко молчал. Может, потому что рядом всегда были женщины. «Wrap your troubles in dreams, and dream your troubles away»[24], — напевал он, сидя за прилавком и дожидаясь, пока очередная посетительница выйдет из примерочной: изо дня в день то одна женщина, то другая — и все в новых костюмах.

Но дело в том, — продолжала бабушка, — что Рикарду иногда тоже бывало не по себе. Хотя он в этом никогда не признавался. Все мы, каждый по-своему, все это время жили в ожидании великой катастрофы.

— Вот тогда-то марсиане и захватили Америку? — перебила я.

— Гм-м, — вздохнула бабушка. — Голос по радио объявил, что, несмотря на энергичное сопротивление полиции, Нью-Джерси уже капитулировал; теперь марсиане находятся на пути в Нью-Йорк, и мы должны проявить все свое мужество, полагаясь на Бога.

И сразу после этого во дворе погас свет.

Кто-то сбежал по лестнице.

Фрекен Иверсен — наша соседка — закричала. «На помощь, — кричала она. — Помираем!»

Рикард ушел куда-то с детьми. Может, они встречались с Сельмой, которая в тот момент как раз была в Нью-Йорке. И я подумала, что никогда больше не увижу ни Рикарда, ни детей, надо что-то делать, нельзя сидеть сложа руки, когда весь наш народ, моя семья, сама я и все на свете летит в тартарары. Но я не могла даже подняться, у меня просто не было сил. Я так и сидела в полумраке, глядя на осклабившуюся на подоконнике тыкву, которая светилась оранжевым светом.