Князь-пират. Гроза Русского моря - Василий Седугин

Едва уселись за стол, как перед ними явился услужливый челядин. Святослав заказал шти, кашу пшенную с маслом и вина. Народу в харчевне было достаточно много, они ели, пили, разговаривали, трое в углу о чем-то громко спорили.

— Не помню, когда посещала подобное заведение, — тихо говорила Ефросинья. — Кажется, последний раз после рождения второго ребенка. Тогда муж купил мне ожерелье, это оказалось его последним подарком.

— А мне чаще всего приходится питаться всухомятку или приготовленным на кострах. Походы, один за другим военные походы, сражения, битвы…

— Когда только это закончится? — с тоской в голосе проговорила она. — Не половцы, так князья между собой начинают драться. И чего не могут успокоиться, чего делят?

— Земли распределить между собой им не под силу. Каждому кажется, что его обидели, обделили, ущемили.

— И тебя, князь, тоже обошли?

— Да нет. Как я сидел в Новгород-Северском княжестве в юности, так и до сих пор сижу.

— Верю. У тебя такой спокойный, незлобивый характер. Я это с первого взгляда увидела.

Челядин принес заказ, они принялись за еду. Ефросинья не отказалась выпить вина, щеки ее тотчас зарумянились, глаза заблестели.

— Давно не пила, — призналась она, низко склоняясь над чашкой. — Сразу в голову ударило.

— Значит, потом ум будет ясным, — успокоил он ее.

— Выходит, ты бражник знатный, коли заранее знаешь, что со мной будет?

— Приходится иногда. То княжеские пиры, то тризны по погибшим.

Разговор снова было вернулся к войнам, но обоим не хотелось его продолжать, поэтому обед завершили в молчании.

Солнце стояло высоко и жарило немилосердно, из-за Днепра задувал сухой горячий ветер. Вино путало мысли, а на душе Святослава было легко и приятно, как никогда. Какое-то необыкновенное веселье овладело им, хотелось совершить какую-нибудь глупость. Он с умилением глядел на ладный стан Ефросиньи, облаченный в темно-синее, под цвет глаз, платье из тончайшей ткани восточной работы, покачивающиеся бедра, и в голове его рождались мысли, каких не было со времен юности.

— Здесь рядом находится иконописная мастерская, — сказала она, старательно глядя себе под ноги. — Там работает знакомый мастер. Не хочешь заглянуть?

Ему было все равно, хоть в мастерскую, хоть еще куда, лишь бы она была рядом. И потому, не раздумывая, согласился.

Мастерская располагалась в деревянном доме. В небольшой комнате царил настоящий кавардак. На скамейках, стульях и столе лежали краски, кисти, растирочные камни, цветные порошки, тряпки, деревянные доски и еще что-то; часть помещения была отгорожена занавеской. Посреди этого беспорядка стоял чернявый человек лет сорока, лысый, с длинным носом, брезгливо оттянутыми губами, и смотрел на них коричневыми выпуклыми глазами.

— Здравствуй, Илларион, — проговорила Ефросинья теплым голосом. — Принимай гостей. Прости, без предупреждения, но так вышло. Знакомься, это князь Святослав, в Киеве случайно.

Илларион коротко взглянул на Святослава, в его глазах мелькнул холодный огонек.

— Проходите. Усадить только некуда. Пристраивайтесь как-нибудь, не во дворец пришли.

— У него всегда беспорядок, — с улыбкой говорила Ефросинья, освобождая себе место на скамейке. — Все живописцы такие безалаберные. В каждой мастерской вечная неразбериха.

И вдруг Святослав почувствовал, что в помещении есть кто-то еще. Он оглянулся и увидел, как из угла на него устремлен пристальный взгляд. Он даже вздрогнул от неожиданности. А потом, приглядевшись, понял, что там стояла икона с изображением лика Христа. Он подошел поближе и стал рассматривать. Изможденное лицо было выписано как обычно, но глаза поражали своей жизненностью, правдоподобием, и Святослав не мог оторваться от них.

— Что, князь, понравилась моя икона? — раздался за спиной скрипучий голос Иллариона.

— Да, — искренне ответил Святослав. — Я бы ее приобрел.

— Невозможно. Она сделана на заказ.

— А мне можно заказать?

— Сначала давайте выпьем вина, а потом разговор поведем.

Он сдвинул предметы на столе, да так, что ни один из них не упал, поставил кувшин, три кружки, горбушку черствого хлеба, пару соленых огурцов и пять медовых пряников. Они выпили, закусили. У Святослава сильно закружилась голова, он почувствовал, что сильно захмелел, и, чтобы скрыть это, вернулся в угол и стал рассматривать икону.

Он услышал, что Илларион и Ефросинья прошли за занавеску, оттуда послышался их приглушенный разговор, он усиливался, наконец Святослав услышал, как живописец произнес:

— И чем же он тебе хорош? Князь, что ли?

— При чем тут князь? — раздраженно ответила Ефросинья. — Человек хороший.

— А я чем плох?

— Ты замечательный, Илларион. Только…

— Что — только?

— Да не о том ты, Илларион!

— О чем же надо?

— Тише! Нас могут услышать.

Они еще о чем-то поговорили, потом возвратились к столу. Святослав заметил, что оба были напряжены, насуплены.

Немного побыв, Святослав и Ефросинья распрощались и вышли из мастерской. Святослав чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому молчал. Ефросинья тоже не начинала разговора.

Внезапно она сказала:

— Вот так он и живет. Как исполнит заказ, у него гостей полон дом, пир горой. А потом снова на хлеб и воду садится, как сейчас. Но одаренный на удивление.

— Я заметил. Он что, грек?

— Ты о внешности?

— Да, чернявый.

— Отец его грек. Тоже живописцем был. Приехал из Византии, да так и остался.

Они подошли к терему.

— Здесь я живу, это мои хоромы, — сказала она и испытующе посмотрела ему в лицо. Он понял ее призывный взгляд, следующий шаг надо было делать ему. Святослав некоторое время колебался. Несмотря ни на что, продолжал он любить свою супругу, половецкую княжну, дочь другого Аепы, названную при крещении Доминикой. Помнится, когда выбирали для нее христианское имя, он первым высказался за то, чтобы так ее назвали; ему казалось, что она будет домовитой хозяйкой, любящей матерью, послушной супругой. Иначе было нельзя, нося такое имя — Доминика! А получилось все как раз наоборот. Из девочки превратилась она в высокую статную красавицу, затмив своими прелестями других женщин; кроме нее, он, Святослав, не смел и думать о ком-либо. Но чем взрослее и краше становилась она, тем надменнее и высокомернее относилась к нему. Не помогали ни уговоры, ни увещевания, ни ласки. Ко всему прочему начал замечать он, что на пирах и веселиях, сначала таясь, а потом все более открыто стала заигрывать она с другими мужчинами. Иногда во время застолья исчезала, а затем возвращалась с какой-то блудливой улыбкой на губах и неестественным блеском в глазах. Он обо всем догадывался, возвратясь домой, наедине корил ее: