Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

— Это правда, что все психиатры умеют гипнотизировать? Почему это я заснула в вашем кабинете? И сон какой-то вязкий?

— В моем кабинете? О чем ты, Гришина? Подожди, подожди. Давай всё по порядку. Видимо, я должен сделать вывод, что ты имеешь в виду себя. Допустим. Далее ты утверждаешь, что спала в моем кабинете… Или я понял не так?

Он предлагал варианты для отступления. И попутно поворачивал всё так, что ситуация теряла малейшую достоверность. Конечно, она решила, что должна страдать. Ничего для себя не хотеть и на всё соглашаться. Но ведь то, что сейчас, никакое не страдание, это не то страдание, он превращает ее в участницу всеобщего надругательства над всеми, истекающего от этого странного врача, для которого больные — основа его психических извращений. И зачем она таким окольным путем движется к тому же выводу, который понятен без рассуждений, — подлецов надо бить?

А почему не бьют меня? — спросила она себя. Почему мне приходится делать это самой? Или это так и должно — все необходимое делай сам? А когда подлец этого не понимает, то его грязную работу приходится выполнять другому.

— Что же ты молчишь, Гришина? Ты усомнилась в своих видениях?

Умелец все-таки. Попробуй ответь на вопрос: да, усомнилась. Ах, значит, все-таки это были видения, но сейчас ты настолько разумна, что осознаешь их эту — эфемерность? Или: нет, я в своих видениях сомневаюсь. Ах, ты сама признаешь, что это видения, и при этом упорствуешь в их значительности?

— Ага, — сказала Лушка, — что в лоб, что по лбу.

— Не понял, — сказал псих-президент.

— И не надо, — сказала Лушка.

___ Ты слишком выразительно на меня смотришь. Не предполагаешь ли, что к тебе приставал я? Ты не в моем вкусе. Совсем не в моем. Я тебе сочувствую, Гришина, здесь мужской дефицит, но не делай меня своим предметом. — Псих-президент пошарил рукой в недрах стола, вытащил коробку из-под мужских ботинок, распушил содержимое, несколько бумажек выпали на столешницу. — Без ленточек, правда, — объяснил псих-президент. — Но все — любовные записки. Каждый день извлекаю из карманов халата. И как умудряются? И все утверждают, что были со мной счастливы. Но я объективен, Гришина. Если бы я не был главврачом, я не получал бы и трети.

Господи Боженька, он эти записки собирает. Он ими гордится. Он хвастается. Это его капитал — в коробке из-под ботинок…

— Поняла. У меня провалы в памяти, галлюцинации, философский бред, и я сексуальная маньячка. Врач предлагает мне сумасшествие на выбор.

— Ты меня огорчаешь, Гришина. А я стал надеяться на твое недалекое выздоровление. Ты очень меня огорчила.

— В самом деле? — усмехнулась Лушка.

— В самом деле, — вполне серьезно сказал псих-президент.

Он играл намеками. Он их любил. Он соединял слова в противоположные по смыслу узоры. Узоры сплетались в одну паутину — в психическую власть над другим человеком. Паук не уставал трудиться.

Лушка долго разглядывала своего лечащего врача. Лечащий врач ей не мешал. Он умел и это — выдерживать любые паузы.

Лушка приподняла свои руки, с интересом посмотрела на них в преддверии немедленного применения, левыми пальцами сложила из правых кукиш и отправила послание в сторону президента.

Пока она шла на выход, в лопатки вдавливалось зловещее молчание.

* * *

Пойти с этим было не к кому. Не к Марье же. Все и устроено с расчетом на бабский конфликт. Псих-президент многослоен, как кремовый торт. Он стреляет по десяти зайцам и во всех попадает. Про философские беседы упомянуто не зря. Никакой достаточности своего участия Олег Олегович допустить не мог. Всем предписывался единственный закон — нуждаться в Олеге Олеговиче до потери пульса.

Ей показалось — ее сейчас разорвет. И совсем близко стена тьмы. Она уже знала: тьму можно раздвигать только собой. Если сама перестанешь освещать свое место, винить, кроме себя, некого.

Она старалась стать такой, как себе планировала, — терпеть, не возражать, принимать, короче — не возникать. И с задачей почти справилась, кукиш напоследок — не слишком большое самоутверждение. Но сопротивление себе потребовало такого перерасхода сил, что возникло тревожное ощущение истонченности перед чем-то опасным, которое неизвестно что представляло и неизвестно где находилось, — похоже, там и там, и снаружи, и внутри, и куда бы Лушка ни качнулась — изготовилось в ожидании. Оскудевшее освещение Лушкой своего пребывания в мире сделалось недостаточной преградой для смыкания внешней и внутренней бесформенности, и это смыкание, как разряд в тысячу вольт, вышибет ее из сознания, и псих-президент получит в свое полное распоряжение тепленького пациента. Нет, ее сын требовал совсем не этого, она, приняв жизнь, должна ее защищать, а не препираться с подонком — это, черт побери, совсем не мое, сдохнуть я смогу и без его помощи.

* * *

Лушка вышла в коридор и увидела что-то странное, которое понять сразу не удалось, увидела медлительную одышливую санитарку, которая как могла быстро выскочила из последней палаты, волоча за собой лентяйку, из изработанной мешковины полосой тянулась серая вода. Лушка догадалась, что санитарка хочет бежать — с какой-то больной случилось неладное. Тетка затрудненно сгибалась в коленях, стараясь для скорости повыше вскинуть столбообразные ноги, лучше бы она как всегда — вперевалку… Лушка качнулась навстречу, спрашивая, что произошло, но санитарка развернулась спиной, хотя за начальственной помощью бежать следовало к выходу, а она поспешала к далекому окну с решеткой, там стояли несколько женщин и белый медицинский халат, халат взобрался на пустой стул около пальмы, оттуда, цепляясь за решетку, встал на подоконник и теперь вытягивался к оконной фрамуге.

— Дочка… Дочка… — донесся до Лушки отставший от санитарки хриплый голос. Голос пытался остановить, голос очень просил.

Выбрасываться лезет, что ли, не могла понять Лушка цели белого халата. Тут запросто спятить… И рванула вперед, в три прыжка опередила тетку, мчалась, чтобы успеть, хотя было понятно, что никому через форточку не пролезть.

Белый халат, не дотянувшись до фрамуги с подоконника, по обезьяньи вскарабкался по чугунным переплетам и наконец что-то за форточку выбросил, и Лушка подоспела к тому моменту, когда полосатый котенок, недавно мурлыкавший в Лушкино ухо, зацепился молочными коготками за раму, а задними напрасно скользил по наружному стеклу, пока человеческая рука не выдрала его лапы из спасающего дерева. Котенок осветил остающихся розовым животом и исчез.

Лушка осознала себя на решетке, рядом с халатом, одна рука была нужна для того, чтобы держаться, другая ухватила медицинскую сестру за воротник, оторвала от металлического забора и протянула над бездной. Сестра в ужасе выкатила глаза.

— Четвертый этаж, — сказала глазам Лушка. — Четвертый полнометражный. — Рука не ощущала веса. Рука была прямой и не дрожала. — Лететь отсюда долго. — Сестра заорала: — Перестань верещать, живодерка, — велела Лушка, тряхнув порожнее тело. — Внизу асфальт — тебе понятно, урка белохалатная? Железная решетка над люком. А у тебя мягкое тело. И тонкие кости. И три секунды, чтобы прожить оставшуюся жизнь.