Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Ланселот взглянул на него с любопытством.

Лео казался зыбким на фоне окна, обрамленный темной рамой мрачного, сурового леса.

– Лео, мне без тебя будет очень одиноко.

Лео обернулся и бросил на Ланселота короткий взгляд, прежде чем выйти за дверь и на дорогу, ведущую через лес. Лотто накинул на плечи плед и вышел вслед за ним на крыльцо.

Вскоре Лео исчез из виду.

Позже Лотто отправился на ужин в главное здание. Однако сегодня свет горел только на кухне, из восьми художников, по-прежнему находящихся в резиденции, большинство предпочли общество семьи и друзей в теплых уютных домах, где их любили, кормили, касались их плеч и лиц.

Там, где их любили.

Лотто же выбрал одиночество. Если бы он знал, что Лео захочет уединения, то вел бы себя иначе. А теперь его грызло давно забытое чувство, что его покинули.

Он разогрел тарелку, нагруженную тофу, пюре и зелеными бобами. За ужином к нему присоединился только глуховатый, дурно пахнущий композитор с измазанной слюнями белой бородой, как у Уолта Уитмена.

Глаза у него были в розовых прожилках, и он неотрывно пялился на Лотто, как озлобленный козел, то и дело издавая странное ворчание. Лотто так отчаялся, что попытался завести с ним беседу, но она выходила ужасно односторонней.

– Клюквенного соуса? – предложил он, подвигая свою тарелку к ворчуну.

– Вы не говорите? Лучшие деньки позади, а? Должно быть, остались в отеле «Ритц» на День благодарения в каком-нибудь 1932 году? И с кем же вы его провели?

Хмыканье.

– Правда? Великолепно. Говорите, члены королевской семьи?

Еще одно хмыканье.

– Что, вы говорите, сделали с принцессой Маргарет во время Второй мировой? Старик, я и не думал, что тогда уже знали о таких вещах.

Хмык-хмык-хмык.

На десерт был тыквенный пирог.

Мямля-пирожуй.

Они разделили его пополам. Лотто ел так жадно, словно хотел заполнить им разросшуюся внутри пустоту. Композитор старался не отставать от него ни на укус, словно они участвовали в какой-то жуткой гонке во имя справедливости. Ланселот откусил от пирога особенно большой кусок и уставился на композитора, ожидая, что тот сделает. Бедняга выглядел, как змея с крысой в пасти.

Лотто с трудом проглотил и сказал:

– Ты нравишься мне, Уолт Уитмен.

И надо же было композитору из всего сказанного услышать именно это.

– Думаешь ты такой смешной, а? – выплюнул он, встал и ушел, оставив грязные тарелки и заплеванный пол на попечение Лотто.

– Ты – настоящее воплощение всего человечества, – бросил Лотто в его жучиную спину. Композитор остановился и оглянулся. – Прими мою благодарность, – торжественно добавил он.

Ох, как же он одинок! Матильда не отвечала ни из дома, ни из квартиры, ни даже по мобильному. Но и с чего бы? Она принимала гостей. Его друзей. Его семью. И сейчас они все наверняка перемывают ему кости.

[Именно так и было.]

Лотто неторопливо почистил зубы и отправился в кровать, на пару с толстой и скучной книжкой. «Не будь параноиком, Лотто, все в порядке», – пытался убедить он сам себя.

Даже если они и говорили о нем, то вряд ли что-то хорошее. Лотто представлял, как они смеются над ним, и их лица вытягиваются, превращаясь в жуткие, гротескные звериные маски. Рейчел была крысой, носатая Элизабетт – слоном. Матильда – ястребом-альбиносом. Лгун, неуч и задрот – вот что они говорили о нем. Самая обычная шлюха и нарцисс!

Наверняка они неплохо проводили без него время и упивались до смерти. Откидывали головы, показывая зубы и застрявшие между ними жвачки, и смеялись, смеялись, смеялись…

Лото с такой силой швырнул книгу через комнату, что при падении ее корешок порвался.

МРАЧНОЕ ЧУВСТВО НЕ ПОКИНУЛО ЕГО ДАЖЕ УТРОМ.

К полудню ему уже страстно хотелось домой, к Бог с ее теплым носиком, к любимой подушке, к любимой Матильде.

Вечером на четвертый день добровольного заточения Лео Ланселот уже не знал, куда деваться: убедив себя, что нужно собрать хворост, он отправился в лес и каким-то образом оказался возле окон студии Лео.

Снова.

Ему понадобилось время, чтобы разглядеть самого Лео в сгустившемся там сумраке.

Мальчик развел небольшой огонь – в эти дни на улице было слишком холодно даже для него. Его рыжая голова покоилась на пианино, и, если бы не рука, то и дело взлетавшая к клавишам, можно было бы подумать, что он спит.

Первая нота, которую услышал Лотто, нарушила тишину, царившую между ними все это время, – Лотто услышал ее издалека, стоя за деревом.

Этот тягучий звук странным образом успокаивал. Между капающими нотами Лотто впадал в легкий транс мучительного ожидания. Каждый новый аккорд слегка заглушался разделяющими их стенами, окнами и самим воздухом, так что до Лотто он долетал неожиданно. Похоже было, как если бы ты точно знал, что один в комнате и уже слегка проваливаешься в сон, и вдруг из темного угла донеслось чье-то дыхание.

Когда дрожь, охватившая Лотто, стала совершенно невыносимой, он вынужден был уйти.

Небо на западе потемнело – на них с огромной скоростью надвигался мрак, сулящий бурю. Лотто изменил привычному ужину с пластиковой чашкой, полной лапши быстрого приготовления, и горячим шоколадом и залил все это бурбоном. Закончилось все голыми танцами у камина. Огонь плясал и плескался вместе с ним, превратив комнату в жаркую Флориду.

Лотто распахнул окно и долгое время смотрел, как снег влетает в комнату и тает, образуя лужицы на полу. Стало легче, только когда он уснул, пьяный и потный, прямо на неразобранной постели. Все тело приобрело удивительную легкость, как будто кто-то подвесил его над землей на высоте не меньше тридцати футов, и откуда он лицезрел, как внизу копошатся жалкие людишки.

Лотто проснулся, как обычно, оттого что ужасно продрог. А когда он пошел за горячей водой для кофе, выяснилось, что в округе нет ни электричества, ни отопления.

Лес, мерцающий за окном в лунном свете, казался стеклянным. Поля и деревья залило льдом, похожим в темноте на жидкую смолу. Накануне Лотто был так пьян, что не проснулся, даже когда ветки огромного дерева, растущего рядом с его домом, сломались и теперь лежали в темноте вокруг, точно солдаты в засаде.

Кое-как Лотто открыл дверь и уверенно шагнул на лед. В этот же миг его правая нога скользнула вперед, а левая, наоборот, вильнула в причудливом па. Лотто споткнулся о камень на дороге, обернулся вокруг своей оси, упал и так крепко ушиб копчик, что зарычал от боли. Долгое время он лежал на боку и стонал, а когда попытался встать, выяснилось, что щека примерзла ко льду, так что он сорвал слой кожи.

Коснувшись лица, он обнаружил на пальцах кровь. Точно альпинист по веревке, Лотто взобрался по перилам лестницы обратно на крыльцо, вернулся в дом и завалился на пол, тяжело отдуваясь.