Ловушка для вершителя судьбы - Олег Рой

Мой новый подопечный Карл оказался художником, и когда я узнал об этом, то был невероятно счастлив.

Рисовать он начал с раннего детства. Уже лет в шесть у него получались точные, но очень необычные рисунки, а к двенадцати годам он уже творил не хуже взрослого живописца. Я был на вершине блаженства, как зеницу ока оберегал своего маленького гения и готов был пойти на любую хитрость, чтобы слава о нем поднялась до Небес. От других ангелов я частенько слышал, что многие художники становятся знамениты только после смерти, а всю жизнь проводят в голоде, холоде и нищете. Очень мне не хотелось подобной доли для своего подопечного! А ведь все к этому шло, поскольку семья, где он родился, была небогата. Жили его родители в небольшой деревушке и, кроме Карла, растили еще двух младших дочерей. Девочек любили и часто баловали, а моего гения с самого момента их рождения отчего-то считали уже вполне взрослым и самостоятельным.

Наблюдая за этой картиной, я опасался, что в душе Карла проснется зависть – очень уж все было похоже на ситуацию с Матиасом и его братом. Мне казалось, мой нынешний подопечный неизбежно пойдет той же дорогой, что и предыдущий, и возненавидит всех родственников. Но мои тревоги оказались напрасны. Карл абсолютно не страдал от невнимания родителей. Казалось, он только рад тому, что его оставили в покое.

Забегая немного вперед, пожалуюсь, что вырос он человеком несносным, поскольку был ну очень уж высокого мнения о собственной персоне. По его разумению, равных ему в целом свете было не сыскать ни по красоте (он действительно был очень недурен собой), ни по уму. И уж тем более по таланту. Ни разу в жизни он не признал, что какой-то другой художник, как из покойных, так и из ныне живущих, мог бы с ним сравниться. Карл совершенно искренне считал себя единственным настоящим живописцем со времен сотворения мира.

Спору нет, талантлив он был несказанно, но гордец, каких я до тех пор ни разу не видал. Не боялся ни Бога, ни черта, а людей вообще ни в грош не ставил. И моих советов никогда не слушал. Напрасно я подсказывал ему идеи и сюжеты будущих картин – он переносил на бумагу и холст только то, что придумывал сам. Но ведь дело касалось не только творчества! Все свои решения он принимал самостоятельно, все поступки в жизни совершал так, словно меня и не было рядом. И при этом был очень горяч и очень обидчив, особенно во всем, что касалось его рисунков. Упаси Господь кому-либо сказать о них что-то нелестное или к чему-то придраться – Карл готов был разорвать обидчика на куски. Сколько было драк с соседскими мальчишками, сколько ссор с родителями! Даже маленьким сестренкам не раз доставалось.

В тринадцать лет Художник, никому ничего не сказав, ушел из дома, взяв лишь самодельный мольберт да кусок сангины. Пешком, сбив грубые башмаки и изранив ноги, добрался до большого города и там просил милостыню у церквей. Кому-то это может показаться парадоксальным, но его гордость при этом нисколько не страдала – Карл считал, что просто берет таким способом деньги, которые мир, по его разумению, был ему должен за его талант. Первое время он жил на подаяния, ночуя где придется и покупая на вырученные гроши немного хлеба и много дешевых красок. Вскоре служитель одной из церквей увидел, как мальчишка рисует храм, и восхитился его талантом. Священник расспросил Карла, кто он таков и откуда, и, узнав его несложную биографию, позволил поселиться при церкви в качестве прислужника. Парень так и поступил, но при этом он и не думал мыть полы и выносить мусор. Каждую такую просьбу или замечание он воспринимал как кровную обиду. А сам все время рисовал, по большей части лики и фигуры святых, которые у него выходили как живые. Прихожане охотно покупали его творения и вешали в своих домах. «Точно сам Господь водит рукой мальчика!» – восхищались они. Я был очень горд своим подопечным. Это, несомненно, была трудная, полная невзгод и лишений, но интересная человеческая судьба. С большим будущим, которое во многом зависело от меня.

Вскоре мне удалось сделать так, чтобы состоятельный торговец заказал моему подопечному портрет своего маленького сына. Карл нисколько не удивился – ведь он считал себя самым лучшим – и не растерялся, что, согласитесь, было бы естественно для четырнадцатилетнего живописца, первый раз в жизни получившего настоящий заказ. Он спокойно работал и создал настоящий шедевр. Портрет увидели все родные и знакомые торговца, и некоторые из них тоже пожелали быть запечатленными моим Художником. У Карла появились деньги, и он, даже не поблагодарив доброго священника, давшего ему приют, без всякого сожаления покинул церковь и снял комнату. Новое жилье было маленьким, сырым, холодным и находилось под самой крышей, но мой гений был неприхотлив. Главное, что в мансарде хватало света, на все остальное он не обращал внимания. Карл, казалось, не замечал ни обстановки, которая его окружала, ни людей, с которыми его сталкивала жизнь. Он по-прежнему считал себя величайшим гением и пропускал мимо ушей все намеки и советы насчет того, что неплохо было бы поучиться живописи. Зачем ему это, когда он и так рисует лучше всех? Несколько раз, в непогожие дни, мой подопечный от нечего делать забредал в музеи и смотрел на великие полотна – но ни одно из них не показалось ему более удачным, чем его собственные.

Время шло, мой Художник взрослел и по-прежнему рисовал портреты. А так как заказы от состоятельных господ поступали не так уж часто, он жил впроголодь и работал где придется – в парках, на улицах и даже в кабаках, где тоже иногда находились люди, готовые заплатить за собственное изображение. Картинами Карла по-прежнему восхищались, но мне, честно признаюсь, его творения той поры не нравились, сам не знаю почему. Несомненно, они были талантливы, брали за душу, но в них не хватало доброты и света. Мой живописец гениально умел проникать в душу своего натурщика, он словно видел его насквозь и слышал самые сокровенные мысли – а сокровенное в душе людей совсем не часто бывает добрым и светлым. Все это переносилось на холст и, признаться, далеко не всегда выглядело привлекательно. Иногда случалось, что сами позировавшие были не в восторге от собственных портретов – но окружающие так восхищались, так поражались удивительному сходству, что спорить никто не решался.

Конечно, с таким подопечным было интересно. Но мне хотелось большего, мне хотелось самому творить! Однако напрасно я подсказывал ему сюжеты для картин, напрасно парил над ним, легонько дотрагиваясь до его плеча, и насылал в его воображение дивные райские картины, невиданные небесные цветы, солнечный свет над облаками или светлые лики чистых душой людей. Иногда Карл даже откладывал кисть, убирал незаконченную работу, ставил на мольберт новый чистый холст и на некоторое время замирал перед ним в задумчивости. В такие минуты я всегда трепетал от волнения, ожидая, что вот-вот, вот сейчас мои образы воплотятся в произведение искусства. Но художнику каждый раз что-то мешало.

– Нет. Не могу. Возможно, потом. Не знаю как, – бормотал он про себя и снова возвращался к недописанному полотну.

Я огорчался. Но что мне доставляло по-настоящему много забот, так это его гневливый и обидчивый нрав. Я надеялся, что с возрастом эта черта исчезнет, – ничуть не бывало, все только усилилось. В юности Карл все так же вспыхивал как порох от каждого неодобрительного взгляда, от каждого неосторожного жеста в его сторону. Во всем ему чудились унижение и насмешка, ну а если вдруг, упаси Господь, кто-то его картины затронет… Тут начиналось такое, что мне до сих пор вспомнить страшно. Неудивительно, что люди его сторонились. К двадцати трем годам у него не было ни возлюбленной, хотя он и был очень хорош собой, ни друзей. Только бесчисленные враги. Не было и ничего другого – ни денег, ни успеха, ни славы…