Линии разлома - Нэнси Хьюстон

— Передавать такие песни по радио, — вступает в разговор бабушка. — Kissing on the phone[3], подумать только! Швабры, даже глаз не видно!

— А мне они очень нравятся, — шепчу я себе под нос.

— Браво, Сэди, — восклицает мама.

— Одно могу сказать, — вздыхает дедушка, — человечество стремительно деградирует. Подумать только — всего за два столетия мы скатились от гениальных опер Моцарта к… «агу-агу». И это человеческий язык? Что скажешь, Хилари?!

Он смеется над собственной шуткой и скармливает Хилари кусочек сала под столом.

— Ричард! — возмущается бабушка. — Ты прекрасно знаешь, что не должен давать этой собаке жирного! У Хилари холестерин!

— В детстве я обожала жирное, — мечтательно произносит мама. — Хотела стать Толстой Дамой из цирка.

— Неужели? — удивляется дедушка. (Как он может этого не знать? Неужели забыл?) — Еще одна рассыпавшаяся в прах мечта.

— Мне кажется, что с нашей последней встречи ты еще больше похудела, — замечает бабушка.

— Я прекрасно себя чувствую, — успокаивает ее мама.

Я перестаю прислушиваться к разговору и впадаю в транс: я так долго ждала этого дня, а теперь не знаю, как себя вести, сижу и пожираю маму глазами. В окно за маминой спиной вливается солнечный свет, и ее волосы кажутся золотым ореолом, она здесь, она здесь, она правда здесь, я застыла, завороженная музыкой ее голоса и грациозными движениями рук. Внезапно я слышу: «Хочешь провести у меня следующий уик-энд, Сэди?» — и не верю своим ушам. Следующий уик-энд? До него всего шесть дней. Бабушка и дедушка обмениваются многозначительным взглядом: «Охо-хо, не окажет ли эта женщина дурного влияния на нашу малышку Сэди?» — но потом они вспоминают, что эта женщина — мать их малышки Сэди, она родила ее в восемнадцать и отдала на попечение родителям, потому что у нее не было денег. Теперь маме двадцать четыре, и ничто не помешает ей забрать меня, если она захочет, так что — кто знает? — если я буду хорошо себя вести, когда поеду к ней на выходные, она может меня оставить. Мое сердце колотится, как сумасшедшее.

— Скажем, в субботу, после обеда. Мы с Питером заедем за тобой на машине, а в воскресенье, к вечеру, я отвезу тебя назад. Договорились?

Ответа не последовало.

— Ты согласна, Сэди? — спрашивает мама.

Я готова выпалить, что просто мечтаю об этом, но тут вмешивается дедушка.

— Кто такой Питер? — спрашивает он.

— Питер Зильберман. Мой новый импресарио.

Снова наступает тишина.

— Питер… Зильберман? — повторяет бабушка таким тоном, как будто это имя ей чем-то не нравится.

— Что такое импресарио? — спрашиваю я, представив себе Прекрасного Принца с волнистыми волосами, бросающего в лужу свою красную накидку, чтобы мама не замочила ног.

— Это господин, который занимается тем, чтобы сделать меня знаменитой! Он заботится о моей карьере, организует концерты.

— Ты планируешь концерты? В приличном месте, не в кабаке, не в прокуренном шалмане? — спрашивает дедушка.

— Именно так. — Мама очаровательно улыбается. — Прислать вам билеты?

— Ты прекрасно знаешь, что я ничего не понимаю в твоей музыке, Кристина, — качает головой бабушка. — Не хочу тебя обидеть, но песни без слов еще никому не помогли добиться успеха.

— Я буду первой! — отвечает мама. — Зачем делать то, что кто-то уже сделал до тебя?

Бабушка поджимает губы и насаживает на вилку кусок мяса, словно хочет сказать: и когда только моя дочь научится смотреть правде в глаза?

— У Сэди хороший аппетит, я могу приготовить вам макароны с сыром на вечер…

— Макароны-шмакороны! — смеется в ответ мама. — Один уик-энд Сэди посидит на мамочкиной диете — сухой хлеб и виски… правда, детка?

— Еще бы! — Я лихорадочно ищу, что бы еще остроумного добавить, но в голову ничего не приходит: надежда провести ночь в мамином доме до крайности меня взбудоражила.

— Хорошо, — вздыхает бабушка. — Я соберу ей маленький чемоданчик… У тебя есть лишняя кровать?

— Можно привязать раскладушку к багажнику машины Питера, — предлагает дедушка.

— И речи быть не может! — восклицает мама. — Она может спать на диванчике… да, крошка?

— Еще бы! — Я боюсь показаться дурочкой из-за того, что дважды повторила одно и то же, но мама смотрит на меня взглядом, полным любви и нежности.

— Ну вот, все улажено, — говорит она. — Спасибо за обед, но мне пора бежать на репетицию.

— На репетицию? — изумляется бабушка. — В пасхальное воскресенье?

— Думаешь, Иисус рассердится на меня? Уверена, у него есть дела поважнее…

— Кристина! — восклицает бабушка, разрываясь между желанием отчитать дочь за богохульство и удержать ее в своих когтях. — Не хочешь съесть десерт? Вчера я испекла шоколадный торт, специально для тебя.

— Ты все время забываешь, что я не люблю шоколад.

Следуют поцелуи, объятия, слова прощания — и мама исчезает. Я стою у окна и смотрю, как она легкой, танцующей походкой идет по тротуару, розовый шарф развевается на ветру за ее спиной, потом она заворачивает за угол, а бабушка говорит:

— Сэди, помоги мне убрать со стола.

Я буду благоразумной, я буду безупречной, я не совершу ни одной ошибки за следующие шесть дней, клянусь, что буду наступать на трещины в асфальте только правой ногой, о, мама мама мама мама мама… моя любовь к маме растет и раздувается, как воздушный шарик, так что кажется, что грудь вот-вот разорвется, если бы я только могла раствориться в маме, стать с ней единым существом или превратиться в невероятный, волшебный голос, рождающийся в ее горле, когда она поет.

Получилось. Мама открывает дверь своим ключом, Питер — ее импре-что-то-там несет мой чемодан, мы вместе переступаем порог, мы уже внутри, и я наконец становлюсь частью маминой жизни. Ее квартира находится в полуподвале, это даже не квартира, а одна большая комната — темная и таинственная, как пещера, с крохотными оконцами, выходящими прямо на тротуар, так что можно видеть ботинки и туфли идущих мимо людей. В комнате витает артистический аромат дыма, свечей и кофе, повсюду стоят и лежат книги.

— Будь как дома, детка. Мы с Питером немного поработаем, не возражаешь?

— Вовсе нет!

Я чувствую себя очень неловко, как будто мама — это и не мама вовсе, а чужая женщина, на которую мне нужно произвести хорошее впечатление, но она ведь и правда моя мама. Я сворачиваюсь клубочком на диване. Питер (высокий, угловатый, с длинными темными волосами и в очках) садится за пианино, мама стоит, рядом с ним, и я понимаю, что инструмент для них — не противник, а друг, закадычный дружок. Питер начинает играть, и ноты сливаются в мелодию, как река в половодье.