Генерал Ермолов - Татьяна Беспалова

Она подхватила лук, побежала по скользким камням. Фёдор потянул Соколика следом.

— Зачем же мы ждали целый день? Зачем не вышли вчера? — он старался перекричать рёв Цейлона. Казалось, Аймани не слышит его упрёков. Она бежала вперёд, не останавливаясь. Обернулась уже у самого моста — хрупкого сооружения из жердин, скреплённых старой пеньковой верёвкой. Сразу за мостом, по эту стону Цейдона, начинался обвал. Груды камней вперемешку с рыжей грязью наполовину перегородили русло Цейдона, скрыв под собой и древнюю тропу, в всех, кто имел несчастье быть на ней в тот страшный миг. Фёдор всматривался в нагромождение камней: не сдвинется ли валун, не зашевелится ли рыжая, пропитанная влагой почва? Был ли суровый Адай милостив к ним? Сразу ли убил?

— Не думай о них! — крикнула Аймани, угадав его мысли. — Нам надо перебежать мост!

— По такому мосту с конём не пройти!

Тем временем Мажит нагнал их. Аккинский грамотей ступил на ветхий мост, не покидая седла Тумана. Как во сне, Фёдор видел белёсую кисточку на кончике хвоста невозмутимого сына гор. Фёдору чудилось, будто и сквозь оглушительный вой Цейдона он слышит тягучую, как горный мёд, песню о двух побратимах, отправившихся за море сватать невесту. Фёдору казалось, что широкие копыта ишака ступают не по решету почерневших от времени жердин, а по облакам серебристых брызг, что вздымает в воздух обезумевший от гнева Цейдон.

— Смотри! — Аймани из всех сил старалась перекричать вой беснующейся реки. — Он перешёл, и ты перейдёшь!

— Ну что, Соколик? — Фёдор погладил белую звезду на лбу скакуна. — Я перейду один, а ты ступай за мной. Хорошо?

— Нет! Не так! — не унималась Аймани. — Не оставляй коня одного на мосту, иначе горные духи заберут его себе.

— Дура! — не сдержался казак. — Мост не выдержит нас двоих!

Аймани подошла к нему вплотную, впилась в лицо синим взглядом.

— Вспомни, как тонул в Тереке твой старший брат. Сколько тебе было лет тогда?

— Думаю, не больше десяти... А откуда ты...

— Он хорошо умел плавать? Да?

— Конечно. Не раз переплывал Терек даже по весне в половодье, даже водки выпив изрядно, достигал дальнего берега. Но в тот раз не ведаю, что случилось. Он начала тонуть, а я на берегу стоял. Молился сначала, а потом со страху сам в воду сиганул. Эх, о чём я думал тогда? Как сам-то выжил — не пойму, но брата вытащил. Но откуда ты...

— Вера спасла твоего брата, вера продлила его жизнь. Вспомни Терек, вспомни ваш перевоз. Конец лета, речка обмелела, притихла на время, до осенних дождей...

* * *

Отец Фёдора не считался в их станице завидным женихом. Младенческая хворь искривила его ноги, скрючила пальцы на руках, сделала непослушным язык. С годами неукротимый Ромкин дух и неустанные заботы его матери-вдовы помогли превозмочь хвори. К двадцати годам Ромка стал садиться в седло. Сначала на старого пегого мерина взбирался с огромным трудом, сжимая зубами узду. Потом пересел на смирную пегую кобылу. Да так потом и не вылезал из седла. Даже на старости лет, проживая за печью на попечении жены и старших дочерей, до храма Божьего пешком никогда не ходил, всё верхами добирался, положив ивовый посох поперёк седла.

Станичный кузнец взял его в подмастерья из одной только милости. Ну какой с калеки работник? Но Ромка и тут показал себя молодцом. Конечно, не удержать ему в руках тяжёлый молот, но к чеканному делу свои кривые пальчики он сумел приспособить. Ножны отделывать научился отменно хорошо. А характер Ромка имел хитрый, уживчивый. На красивых девок заглядывался, но в разговоры не вступал — речь Ромки-ромашки так навсегда и осталась невнятной. Так текла себе жизнь калеки-подмастерья до тридцати годов, пока не случилась в семье его хозяина неприятность: старшая дочь кузнеца, красивая девица с заносчивым, недобрым нравом понесла бог знает от кого. Кузнец скрывал дочерний грех до той поры, пока он не стал совсем уж очевиден. Прослышал Ромка краем уха, что кузнец вознамерился дочку на сносях на реку отправить. Там, на перевозе сестра его старшая жила одиноко, без семьи, с одним лишь работником.

Только что-то не хотела красавица на реку ехать. Упиралась, гневалась, даже грозилась руки на себя наложить. Но кузнец оставался непреклонен. Честью младших сестёр дочь укорял. Дескать, не только себе путь к честному замужеству она пресечь порешила, но и им тоже непоправимый урон нанести вознамерилась.

В те дни часто слышал Ромка, как хозяйская дочка всхлипывает печально, замечал, как на образа засматривается. И тогда понял калека, что кузнец дочерний грех порешил покрыть грехом ещё большим.

Настал срок и собрали уж девицу в дорогу: косы и плечи огромной шалью прикрыли, сундучок с пожитками на повозку поставили.

Тут-то Ромка к кузнецу и подкатил с хитрыми разговорами. Сморит печально, говорит невнятно, на ивовый посошок, собственными руками изготовленный, опирается. Дескать, ему, калеке с младенчества, честь такой завидной красавицы побоку. Он, дескать, и на испорченной готов жениться, а дитя её своим признать. Кузнец подумал-покумекал да и согласился. Коней из повозки выпряг, сундучок с пожитками обратно в дом отнёс.

Молодых венчали. Свадьбу сыграли по-тихому. Зажили. В положенный срок родила Кузнецова дочка девочку и давай опять с парнями да девчатами гулять-отплясывать. А Ромка всё дома сидел, ножны чеканной вязью украшал да девочку нянчил. Полюбил он малышку: розовые щёчки, беленькие кудряшки, ладошки в ямочках. Наловчился даже платьица ей шить исковерканными своими руками. Жену гневливую и своенравную Ромка-ромашка тоже по-своему пестовал и любимым ивовым посохом, и пряниками, и леденцами. Дарил Ромка жене и другие подарки, собственными кривыми руками изготовленные браслеты, серьги, подвески. Кочевряжилась красотка, рыдала, царапала мужнино лицо, кусала руки. Бывало и так, что давала кривобокому муженьку отпор и более суровый, но подарки принимала. Да, в годы молодые частенько Ромкина жена выказывала неуёмный нрав — не жила у них в доме хорошая расписная посуда. Очень уж любила буйная красавица в порыве гнева горшки и тарелки об пол колотить. Но хитрый Ромка приступы жениного буйства терпеливо пережидал и по-своему усмирял: где лаской и подарками, где строгим словом и суровым наказанием, но всегда с любовью. Так со временем приняла красавица Ромкино верховенство. Народила целую хату детишек. Поначалу всё дочки у неё рождались, но потом и сыновья пошли. Всего у них с Ромкой получилось девять человек. Фёдор родился последним. И по сей день он помнил мать молодой и красивой: ни единой серебряной нити в волосах, прямая спина, узкий стан. Даже в те времена, когда Фёдор уж сам мог сесть в седло, её не отличить было от старших дочерей. А отец? Он так и жил на кузне. Домой приходил затемно, ложился на лежанку, за печь, спал с открытыми глазами. Только потом уж Фёдор понял, какой любовью отец любил свою семью. Как твёрдая вера его помогла сберечь для жизни и молодость матери, и многочисленное потомство.

«Эх, как там батька? — думал Фёдор. — Всё так же спит за печкой, сжимая посох почерневшими кривыми пальцами? Который же теперь ему год? Не прошлой ли зимой на девятый десяток перевалило?»