Вечный сдвиг - Елена Макарова

– Ой, у вас даже трюмо есть… Гляжусь в трюмо, а там – дерьмо… Чучело-мачучело, зачем ты меня мучило? Чтоб в день печальный похорон узреть себя со всех сторон…

– Пальто снять не желаете? – буркнул Павел Лукьянович.

А может, они не отъезжающие? У тех было столько вещей, весь коридор был ими завален, а у этих сумка, авоська и два чемоданчика. Дамочка сняла пальто и держала его на пальце за ворот. Павел Лукьянович указал глазами на вешалку.

– Значит, вешаемся и проходим в резиденцию?

– Спать будете здесь, – Павел Лукьянович открыл дверь в большую комнату. – Питаться или за этим столом, или на кухне.

– У вас тут прям дворец бракосочетания, – сказала Марья Аполлоновна, и Павел Лукьянович снова усомнился в цели визита: больно уж неухоженные, девочка-то еще ничего, но мамаша! Редкие рыжие волосы чернели у корней – это первое, что бросилось ему в глаза. Покойная его жена хной красилась регулярно, следила за цветом. Какая уважающая себя дама поедет за границу с такой раскраской?

– Ой, мы ж не с пустыми руками! Ася, неси подарки!

– Ничего мне от вас не надо.

– Кроме ласкового взгляда, – Мария Аполлоновна достала из пакета две бутылки «Рижского бальзама». – Это от Фаины Ивановны, а это от нас. Простите за скудный ассортимент. А вы совсем другой, – трещала Мария Аполлоновна, следуя за Павлом Лукьяновичем на кухню. – Не сочтите за сплетню – кое-кто сказал, что вы бука. Но таким, как мы, буки от дома отказывают.

– А какие вы?!

– Не беспокойтесь, мы совершенно нормальные, и мы очень вам благодарны. Аська чаю попьет – и куда прикажете, – Мария Аполлоновна вынула из-под ворота кофты белый воротничок блузки, распрямила мятые уголки. – Ась, неси авоську!

Ася принесла.

– Доставай. Угостим Павла Лукьяновича колбаской твердого копчения, рыба у нас с собой хорошая была, но в поезде завоняла, пришлось выбросить. Неудачники мы оба, и сие, видать, до гроба, верно, Аська?

Павел Лукьянович молча отмывал содой и без того чистые чашки. Ася меж тем уткнулась носом в какую-то бумаженцию, лежащую на столе, и читала ее без спросу. Мария Аполлоновна сделала ей замечание.

– Пусть, она ничья, с помойки принес.

– Ась, а что там написано?

– «…ибо жизнь наша искушение на земле, и никто не проходил этим путем без искушения».

– Оставьте все волненья, жизнь наша искушенье…

* * *

Из Риги они уезжали вдвоем. Марья Аполлоновна стояла в тамбуре, влепившись носом в стекло, и ждала, ждала, до последней секунды ждала – вдруг отец сжалится, придет попрощаться, ему до вокзала пять минут. На вдову брата она не надеялась, на младшего брата – и подавно, а вот отец....

Поезд дернулся, дрогнули плечи Марьи Аполлоновны, и Ася, прижавшись к ней, заплакала тихо, беззвучно, как взрослая.

– И куда же вас несет? – спросил, наконец, Павел Лукьянович.

– В Германию. Собирались строго по инструкции, электрическая плитка, пластмассовые стаканчики, вместо чайника у нас кастрюлька, но главное – кипятильник, в Риге это дефицит. Две ложки, альпаковые, вот не знаю, нужно ли их указывать в декларации?

– Какие? – переспросил Павел Лукьянович.

– Альпаковые, – повторила Марья Аполлоновна. – И еще перстень мамин с полудрагоценным камнем. Взгляните, – протянула она ему левую руку с коротко остриженными ногтями. – Я чего опасаюсь – вдруг не пропустят и передать будет некому.

– Пропустят, – махнул рукой Павел Лукьянович, отвернув взгляд от дрожащей на весу руки, – и не такое провозят. Пустяк.

– Это не пустяк, а фамильная драгоценность.

– Кого интересует ваша фамилия, – усмехнулся Павел Лукьянович.

– Фамилия-то простая, вот отчество у меня заковыристое, Аполлоновна.

– А имя?

– Марья. Как же так, мы и не представились, я-то думала вам Фаина Ивановна все про нас написала. А вы, оказывается, принимаете всех без разбору!

– Меня зовут Павел Лукьянович, и, к вашему сведению, всех без разбору не принимаю. Я вообще эту лавочку прикрою. В Германию… к фашистам в лапы…

– Мы к маминой подруге Лере, – объяснила Ася.

– Вы только нас на улицу не выставляйте на ночь глядя, – сказала Марья Аполлоновна. – У нас чемоданы тяжелые. Утрамбованы так, что откроешь – и не закроешь. А по-вашему, где родился – там и умри?

– Мама!

– Да я от этих нервов десять килограмм потеряла. Вон, кожа да кости, – Марья Аполлоновна похлопала себя по ляжкам. – Мы скоро уедем, уж потерпите как-нибудь… Спасибо, что не убили, не зажарили на сковородке, премного вам благодарна…

Чтобы уйти от взгляда Марьи Аполлоновны, Павел Лукьянович принялся резать колбасу, он стучал ножом по доске и думал про пса помоечного. Еще тогда, удаляясь с письмом, загадал: пойдет за мной, снесу колбасу, не пойдет – не снесу. Недальновидный пес так и остался при отбросах, а вместо него явилась Марья Аполлоновна с такими вот молящими глазами.

* * *

– Сострадалицы мои любезны!

Что печалиться ведь должно

Мир во прахе покидать,

Человеку ли возможно,

О минутном тосковать, —

читала Ася по слогам, а Марья Аполлоновна кивала в такт, словно бы они разучивали музыкальную пьесу.

– Человеку ли возможно о минутном тосковать, – повторила Марья Аполлоновна в задумчивости. – Вы про это книгу пишете?

– Нет. Я же сказал – нашел на помойке.

– А мы на макулатуру «Графа Монте-Кристо» приобрели, – ляпнула Марья Аполлоновна ни к селу ни к городу. – Ася в нем души не чает.

Ася покраснела и пулей вылетела из кухни.

– Она очень стеснительная. Еще и за меня приходится краснеть. Бывает, устанешь и несешь всякую чушь, иногда в стихах. У меня словесный понос, извините за выражение, еще в школе начался. …Признайтесь, вы историк? Моя Аська помешана на истории.

– Я пенсионер.

– Раз не признаетесь, значит, засекреченный. Я вот любому могу свою трудовую книжку показать. Это не книжка, а роман в двух томах. Хотите посмотреть?

– Увольте, – сказал Павел Лукьянович и, взяв в руки газету, спрятался за ней от Марьи Аполлоновны.

«В своей квартире места не найти! – жалел себя он, скользя невнимательным взглядом по газетным заголовкам. – Я не монах с помойки, чтоб утешать. И надо написать Фаине Ивановне, что отъезды в ФРГ не одобряю дважды. Допустим, еврей уезжает, чтобы жить среди своей нации. А эти что?