Последние из Валуа - Анри де Кок

– О, я и с места не сдвинусь, дядюшка Крепи.

– Где остальные?

– Полагаю, в саду.

– Пойду к ним. Но если мадемуазель во сне начнет стонать…

– Звать вас?

– Непременно.

Альбер, его отец и Тартаро бегом бросились к костоправу, едва тот вышел в сад. Он надеялся!

Крик радости, сдерживаемый в их груди еще несколько секунд назад, когда они лишь надеялись на надежду, сорвался теперь, в один и тот же миг, с уст пажа, солдата и крестьянина.

Тем временем дядюшка Крепи осмотрел рану Альбера. Рана действительно оказалось пустячной, но и такую следовало обработать, что и было сделано в сенях, где, готовя компрессы, деревенский врач выслушал рассказ пажа и солдата о захвате и разграблении замка Ла Мюр.

Дядюшка Крепи согласился с Альбером, что весть о чудесном спасении мадемуазель Бланш, которую барон дез Адре и его разбойники, полагая мертвой, оставили в праздничном зале, следует во что бы то ни стало сохранить в тайне.

– Да и самому Альберу, – таково было мнение Жана Крепи, и Жером Брион к нему присоединился, – было бы неплохо пореже показываться в окрестностях Ла Мюра, где он может наткнуться на одного из солдат дез Адре, потому что, как ни низко это звучит, сеньору де Бомону лучше не знать, что одной из его жертв удалось избежать смерти.

– Решено, – заключил Альбер. – Когда мадемуазель Бланш выздоровеет, мы спросим ее мнения обо всем этом, и как она прикажет, так и сделаем. А пока, отец, раз уж дядюшка Крепи нас успокоил… Как ты понимаешь, мы с моим другом Тартаро немного устали и…

– Устали! – воскликнул гасконец. – Говорите за себя, господин Альбер; я же уже сказал вам…

– Что мягкая перина тебе совсем ни к чему? Нет, этого ты мне не говорил.

– О, конечно, мягкая перина, на которой можно растянуться, осушив бутылочку доброго вина, потому что, не стану скрывать, меня мучает жуткая жажда. Выпил бы целое море, только без рыб – ненавижу рыб!

– Что ж, пойдемте, дети мои, – промолвил Жером Брион. – Я уже подумал о том, что вам не мешало бы передохнуть чуток, и Луизон с Антуанеттой приготовили для вас две кровати… в одной комнате. Я правильно сделал?

– Еще бы, отец! – воскликнул Альбер. – Я уже давно называю Тартаро другом, но теперь, после того, что он сделал, он мне больше, чем друг, – брат.

– Брр! Да то, что я сделал, – откликнулся Тартаро, – ерунда по сравнению с тем, что еще сделаю, если мадемуазель Бланш позволит мне… отомстить.

– Так ты, – проговорил паж, глядя солдату прямо в глаза, – готов…

– На все, господин Альбер. И, полагаю, это вполне естественно. Служа барону де Ла Мюру, проживая в его замке, я был счастлив; я любил его жену и дочь, которые не были высокомерны со мной, как и не были высокомерны ни с кем другим! Мне нравился господин Филипп де Гастин, который был любезным и приветливым сеньором, нравились вы. Стоит ли вспоминать о том, сколько мы смеялись, сколько мы забавлялись вместе? Поэтому, если бы у меня спросили: «Тартаро, из всех тех достойных людей, которых ты любил, осталось лишь двое; готов ли ты рискнуть ради них своей шкурой?», полагаете, я бы стал раздумывать? Брр! Ни секунды! Не больше, чем над этим стаканом вина! Раз… два… Хе-хе! А оно очень даже ничего, вино дядюшки Жерома!

– Что ж, я запомню твои слова, Тартаро. Что-то мне подсказывает, что вскоре ты нам еще понадобишься, мне и мадемуазель Бланш.

– И вы меня найдете, черт возьми! Тартаро от своих слов никогда не отказывается.

– Хорошо. Спокойной ночи, Тартаро.

– Спокойной ночи, Альбер.

Солдат и паж, лежавшие друг напротив друга, не успели сомкнуть глаз, как их, разбитых эмоциями прошедшего вечера, сморил глубокий сон.

Тем временем дядюшка Крепи вернулся к постели мадемуазель Бланш, склонился над раненой и смерил ее долгим, изучающим взглядом.

Наконец, улыбнувшись Женевьеве, обрадовавшейся тому, что рана ее малыша оказалась пустяковой, он повторил вполголоса:

– Да-да, мы ее выходим! Обязательно выходим!

И они ее действительно выходили. Ах! Для деревенского врача, простого костоправа, Жан Крепи определенно знал свое дело! Многим из известных в наши дни врачей не мешало бы брать с него пример.

Дело в том, что большинство этих великих докторов отдают клиентам лишь свои знания, тогда как Жан Крепи отдавал им еще и свое сердце, а оно у него было золотое. И в данном случае сердце подсказало этому доброму человеку способ лечения, не только эффективный, но и крайне разумный. Обычно, обращая внимание на физическое состояние больных, врачи забывают об их состоянии моральном. Но может ли излечиться тело, когда разбита душа?

Жан Крепи сказал себе, что восстановившаяся, вышедшая из того полубессознательного состояния, в который погрузила ее кратковременная смерть, мадемуазель де Ла Мюр первым же делом, конечно, попытается восстановить в памяти события той ужасной ночи. Она пожелает узнать, что стало со всеми теми, кого она любила, и, не увидев никого из них рядом с собой, бедное, еще не набравшееся сил дитя может и не перенести такого потрясения.

Стало быть, решил Жан Крепи, прежде, чем ранить девушку в сердце, ему следует укрепить как следует ее тело. С этой целью на протяжении двенадцати дней он при помощи им же составленного лечебного напитка держал ее в квазилетаргическом сне.

Альбера и его родных – как и Тартаро – крайне тревожил тот факт, что едва глаза их госпожи приоткрывались, как тут же закрывались вновь. Они уже готовы были обвинить доктора, усомниться в его таланте…

Он видел их беспокойство и боль в их глазах, в их словах, но продолжал упрямо гнуть свою линию. Короче, к середине двенадцатого дня, подведя к больной Женевьеву и ее дочерей, он сказал им:

– Не хотите ли взглянуть краем глаза на рану мадемуазель? Вот, смотрите.

И он обнажил грудь Бланш.

Женевьева, Антуанетта и Луизон издали вопль восхищения. Рана на три четверти зарубцевалась.

– Хе-хе! Вы довольны, не так ли? – продолжал старик. – Убедились наконец, что дядюшка Крепи – еще не законченный осел, как вы того опасались, вы и ваши мужчины?

– Ох, дядюшка Крепи!

– Да-да, осел! Как все-таки это легко – отрицать то, чего не понимаешь!

– Но, – робко заметила Луизон, – раз уж мадемуазель выздоровела, значит, вы ее разбудите?

– Разумеется, дитя мое, – сказал костоправ, – потому что теперь она способна пережить горе, способна выплакать все слезы и не умереть. Увы!.. Возможно, когда-нибудь она упрекнет нас в том, что поторопились. Бедняжка! Как она воспримет все то, что узнает? Ну, да ладно, Луизон, сбегай за братом и отцом и господином Тартаро, солдатом. Будет справедливо, если те, кто спас мадемуазель, увидят ее первый взгляд.