Ночь будет спокойной - Ромен Гари

Р. Г. Я довольно рано получил урок, и я его заслужил. Это было после выхода в свет моего четвертого романа «Цвета дня» в 1951 году. Я был в командировке на Гаити. И я начинаю получать письма из Парижа от одной из читательниц, которой понравилась книга; я ей отвечаю, она снова мне пишет и на сей раз шлет свое фото, где она в купальнике, приглашает меня в гости, когда я вернусь в Париж. Она была восхитительна, и я уже начал серьезно об этом подумывать, там были заманчивые роялти… Возвращаюсь в Париж и звоню ей. Мне отвечает нежный голос: «Приезжайте ко мне завтра в пять часов пополудни на авеню Фош…» На следующий день я чищу зубы, надеваю свежую рубашку и отправляюсь к ней. Особняк, слуга открывает дверь, я прохожу через холл, меня встречает метрдотель, открывает передо мной другую дверь, и я оказываюсь в небольшой гостиной с самой что ни на есть интимной обстановкой, с диваном и зеркалами вокруг него и над ним, дабы можно было видеть, что делается, и множиться, пока это делается. В ведерке стоит шампанское, икра, шторы задернуты, и метрдотель говорит: «Мадам будет здесь через минуту». Мне было как-то не по себе: я видел пять метрдотелей в зеркалах, предназначенных совсем для другого, я вовсе не это имел в виду, думая о роялти. И вот дверь открывается и входит в божественном неглиже очаровательное создание шестидесяти лет. Я чертыхаюсь про себя, ну конечно, это мамаша, она перехватила нашу корреспонденцию, и в ту же секунду особа бросает мне: «Вы удивлены, не правда ли?» Да нет, мадам, говорю я, как истинно светский человек, отчего же, и я решительно поворачиваюсь спиной к дивану и вдруг обнаруживаю, что действительно есть некоторое сходство с фотографиями. «Я послала вам свои снимки, сделанные, когда мне было двадцать семь лет, потому что в двадцать семь у меня обнаружился костный туберкулез, жизнь отняла у меня лучшие годы, и теперь я считаю, что она мне их должна и что мне сейчас всего лишь двадцать семь». И трагично делает шаг вперед, я же незаметно проскальзываю к окну, выходящему в сад, на случай, если будут попытки; но ничего такого: она вытаскивает из-под корсажа кружевной платочек и вытирает глаза. Ну не смог я, и не столько из-за возраста, сколько из-за зеркал, ведь мне было бы слишком хорошо видно, что я делаю; поэтому я с почтением поцеловал ей руку, что в данных обстоятельствах выглядело чистейшим хамством, и ушел. Это послужило мне уроком…

Ф. Б. Не думаю, что это послужило тебе уроком. И в связи с этим, несмотря на нашу давнюю дружбу, не могу не спросить об одном… весьма огорчительном аспекте твоей личности.

Р. Г. Спрашивай.

Ф. Б. Несколько месяцев назад у себя в офисе в Цюрихе я слушал какую-то французскую телепередачу, и вдруг дикторша огласила результат голосования, которое провели авторы, передачи, и результат этого голосования выдал имя Ромена Гари в качестве примера «любителя женщин» вместе с Мишелем Пикколи и еще кое-кем.

Р. Г. Наверняка есть люди, которые строят на мой счет иллюзии, есть и те, кто хочет меня опорочить, поскольку «любитель женщин» — это дерьмо, это жалкий тип и вдобавок женоненавистник, несмотря ни на что; ты не можешь любить женщин и делать из них предметы потребления. Ценность всегда включает понятие раритета. Я всю жизнь до глубины души любил женщин, и это значит, что я ни разу не позволил себе даже малейшую «победу». Это недостойные отношения. Понятие «успеха у женщин» реакционно, это пережиток, напоминающий о том месте, которое женщина согласилась занять и занимает уже много веков, это типично для торжества ложных ценностей, первой жертвой которых стала она сама, и для предательства ею той подлинной ценности цивилизации, которой является женственность. Часто встречаешь женщин, которые одаривают тебя подобострастными, восхищенными взглядами, подкрепленными мазохистскими улыбками с лестными намерениями, они рассказывают о «сердцеедах», о «мужчинах-завоевателях», и от всего этого тошнит, это не женщины, а евнухи какие-то. Если бы было хоть малейшее уважение к женщине, сексуальность уже давно бы воспринималась как равноценный обмен, без «взятия», без «завоевания», без «покорителя» и без «победы». Когда просматриваешь литературу прошлых веков, поражаешься женскому мазохизму, они в еще большей степени, чем мужчины, ответственны за проникновение на рынок потребления понятия «обольститель». Донжуанство всегда было лишь формой импотенции, потребностью мужчины стимулировать себя переменами, настоящий же «великий любовник» — это мужчина, который занимается любовью с одной и той же женщиной каждый день в течение тридцати лет. Совершенно очевидно, что Дон Жуан был первым потребителем, поддержанным первыми рекламными кампаниями, так как все «обольстители» — это детища рекламы, молвы, маркетинга, и цель этого — возбудить любопытство и увеличить спрос на разрекламированный член. Давай теперь возьмем зоологический опрос, о котором ты говоришь, тот, что в то время провело ORTF, — я принимал одну журналистку, пришедшую взять у меня интервью на эту тему, и точно знаю, что произошло, как это случилось. Я выхожу очень мало, как ты знаешь, рано ложусь, иногда принимаю приглашение и выхожу в свет, чтобы не забыть, как это там, у них, и подзарядить свои аккумуляторы одиночества еще на полгодика. Загляни в мой ежедневник и увидишь, что там намечено шесть или семь званых ужинов за год. Это необходимо каждому мужчине, который желает знать: одиночество — это выбор или капитуляция, и всем тем, кто хочет определиться в своем одиночестве. Я принимаю тогда приглашение на обед для двадцати персон и с симпатией выслушиваю людей, которые собираются на Рождество поехать кататься на лыжах к Мари-Биш в Гштад, а затем сядут на специальную «каравеллу» и полетят отмечать Новый год в «Мамуниа», в Марракеше; они приглашают меня, и поскольку все они очень милые люди, но живут в другом мире, они на меня не обижаются, когда я отказываюсь, и это замечательно, что есть возможность отказаться и с чувством облегчения вернуться к себе, к своей мисс Одиночество-1973 или 1974. А иногда устраивают бал, что-нибудь такое, как в давние времена, как Бейстеги в Венеции после войны, — на который меня не пригласили, — или как бал Патино, в Лиссабоне, на который я не смог отправиться, а поскольку мне крайне интересно знать, как люди жили раньше, то я соглашаюсь, вот так я принял любезное приглашение Ги де Ротшильда и отправился на бал «Пруст», в их загородное поместье, где собрались четыре сотни человек, наряженные как во времена Германтов. Бал был восхитительный, я предавался моему любимому занятию: сидеть в углу, курить сигару и смотреть — будь то на берегу океана или на балу, — и вот там-то она и приключилась, та история, о которой ты говоришь. Ко мне подходит группа девушек, и одна из них сообщает, что они меня только что выбрали самым «привлекательным» мужчиной вечеринки. Я не вчера родился и сразу смекнул, что мой час пробил. Понимаешь, там была вся золотая молодежь Парижа, «привлекательные» молодые волки — хочешь, бери, но выбрать одного из них для этих девушек было бы неудобно и могло даже скомпрометировать их, потому что это было бы настоящее, вот они и набросились на типа с поседевшей бородой, которому под шестьдесят, потому что это невинно, смешно и ни к чему не обязывает… Знаешь, как какая-нибудь девица, которая тебя уверяет, что для нее самый соблазнительный мужчина — это Пабло Казальс…[95]Это означало, что в их глазах я уже не участвую в гонке. Музейный экспонат, одним словом. А на следующий день я даже получил «приз» — подсвечник XVIII века, это был последний удар, весьма, впрочем, элегантный…