Дочь Великой Степи - Витольд Недозор

Места для зрителей уже заполнялись. Небеленый лен ремесленников, синева хитонов морского люда, овчины погонщиков – в верхних рядах, а внизу – яркие краски тонкой шерсти и виссона[38] именитых граждан. Все это делало чашу театра похожей на волшебный гигантский цветок.

Теон с Гнуром остались на главных трибунах, а Гипсикратия и Клеона прошли на женские места – даже тут, оказывается, мужу и жене подобало сидеть порознь. Пьеса называлась «Лисистрáта»[39]. Гипсикратия сперва была уверена, что ничего не поймет, но, к своему удивлению, разобралась сразу: женщины нескольких царств, уставшие от того, что их мужья постоянно ходят на войны и гибнут там, подняли под началом разбитной бабенки бунт и отказали своим супругам в удовлетворении их желаний, пока те не заключат мир.

Зрители и зрительницы смеялись. Она тоже улыбалась – особенно в момент, когда разошедшиеся героини принялись лупцевать глупых старейшин, бессильно трясущих длинными бородами из пакли. Хотя на самом деле ее порой пробирала жуть: женщин играли мужчины в масках, говорившие нарочито визгливыми и тонкими голосами, которые пугающе напоминали ей речь энареев.

«Наверно, они все “мальчишечники”? – вдруг с непонятным озлоблением подумала она. – Но тогда им должны быть противны эти роли. Раз так, почему бы женщин не представлять женщинам?»

Подумала спросить об этом у мужа, да так и не собралась до ночи. А ночью есть куда более приятные занятия и темы для разговоров, чем толстые писклявые комедианты.

Она заговорила об этом с теткой две недели спустя, когда Теокл отправился опять за море – в Аполлонию…

– Непростой вопрос. – Лаиса недоуменно подняла на нее глаза, как будто видела племянницу в первый раз. – Все дело в том, что театр – не развлечение, а священнодействие… – И, увидев выражение лица Гипсикратии, с улыбкой уточнила: – Во всяком случае, раньше он был священным зрелищем, и это правда. Торжествами в честь Диониса, который тогда еще тоже не сделался богом одного только пьянства, но еще помнил, что в старину люди почитали его как владыку жизни.

Тетушка недовольно поджала губы. Гипсикратия терпеливо ждала.

– А мужчины редко допускают женщин до священнодействий, – наконец продолжила Лаиса. – Даже во главе наших храмов Великой Матери и то стоят мужчины, хотя для этого им пришлось пожертвовать ей на алтарь свое естество в знак священного брака…

– Но есть ведь и только женские таинства? – возразила Гипсикратия, по-настоящему заинтригованная.

– Есть, – кивнула Лаиса. – Есть женские обряды и даже представления, но узреть их дано не каждому. Более того, скажу тебе: не всякому мужу и даже жене они придутся по нраву…

Тетя многозначительно прищурилась. Гипсикратия предпочла не продолжать разговор, тем более что до ее ушей уже дошли разговоры, что в тайны Кибелы постороннему лучше не лезть. Даже сам владыка Митридат, немало враждовавший со жрецами этого храма, давно предпочитает лишний раз не задевать их.

– Со временем ты это поймешь или узнаешь – и научишься не интересоваться тем, что не полагается непосвященной… Впрочем, как только родишь первого ребенка, – собеседница тонко улыбнулась, – тебе, поверь, станет не до представлений…

– Трудно понести, когда твой муж больше ночей проводит в море, чем на ложе! – пожаловалась Гипсикратия.

– Не ты одна такая… и ждать ты будешь недолго, – покровительственно бросила Лаиса. – Бывает, что жена, вытравившая плод, потом теряет способность к деторождению – таков гнев и кара Богини. Но тебя-то Теокл взял девственной. И… поверь, твой супруг вполне может зачать дитя – если ты вдруг боишься, что дело в нем.

– Откуда тебе это ведомо? – невольно вырвалось у скифянки.

– Ну, ты-то хоть не считаешь, что стала первой женщиной, которую он познал, а до тебя ему приходилось довольствоваться мальчиками? – Многозначительная усмешка вновь тронула уже увядающие губы тети. – Четыре года назад в его доме жила вольноотпущенница-галатка… Как видишь, мой племянник всегда был падок на чужеземок! – снова усмехнулась она. – Эта бывшая рабыня родила сына, пока Теокл был в плавании, но оба, мать и ребенок, умерли при родах…

– Он не говорил мне… – растерянно пробормотала Гипсикратия, ощутив вдруг жалость к неизвестной ей рабыне – и к Теоклу, потерявшему разом возлюбленную и дитя. Как же ему, наверное, тяжело носить старое горе в себе, ни словом не обмолвившись!

– Тогда мой тебе совет, племянница: не спрашивай! Мужчины не любят рассказывать о бедах. Лучше лишний раз восхитись его мужской силой, когда он вернется.

Пришла зима, удивившая Гипсикратию едва ли не более, чем все остальное. Реки и ручьи не замерзали, снег почти не выпадал, даже ночной холод не каждый день затягивал лужи ледком. Огромные, невиданные в ее родных краях платаны, «деревья-бесстыдницы», сбросили не только листву, но и верхний слой коры и теперь стояли нагишом, оправдывая свое прозвище; зато дубы с лаврами оставались по-прежнему зелеными. Зеленела и трава – на радость козам и осликам.

Зима, однако, есть зима: штормовые ветры заставляли моряков по большей части сидеть в гаванях. Купцы старались закончить свои дела до наступления месяцев бурь, а редкие зимние плавания проходили только вдоль берегов.

Но надежда на то, что теперь-то она наконец будет видеть Теокла ежедневно, не сбылась. Он прислал письмо с нарочным: дела задержали его в Смирне, идти зимним бурным морем на старом корабле он опасается, но, как только сможет, прибудет по сухопутной дороге.

Письмо привез матрос Теокла, вертлявый юнец лет шестнадцати, с неприятной улыбкой и вызывающими манерами. С трудом разобрав дату на распечатанной восковой табличке, она чуть не спросила, ехал ли он сюда на самом старом муле или останавливался подолгу на каждом постоялом дворе. Но сочла более правильным высокомерно промолчать. Так что оставалось только маяться тоской, тем более что пришлось забросить и прогулки. Хоть и непривычно теплая, но зима все же шуток не любит.

Местные женщины даже дома кутались во что придется, а если уж выходили, то лишь напялив на себя невесть сколько одежды, обмотав ноги войлоком и шерстяным полотном так, что превращались в подобие глиняных бочонков-пифосов. Ей же муж, помимо прочих нарядов, подарил длинную шубу из пестрых заморских мехов: жены его друзей умирали от зависти, но сама она предпочла бы добрую овчину. И все равно порывы ветра задували под полы, обжигая голые ноги под платьем, проникали и выше – так лоно с чревом застудить недолго, а ей ведь еще предстоит зачать и выносить Теоклу наследника…

Она даже приохотилась проводить время на кухне, болтая с прислугой у большого очага, который не только давал тепло, но и согревал одним видом живого огня. А когда наконец прибыл Теокл, даже мысли о том, чтоб покинуть дом, в голову не приходило…