Шахта - Михаил Балбачан

Схватил я тогда свои вещички и вон. Одна только мысль в голове вертелась, что полотенце мое вафельное у них на веревке висеть осталось. Сперва ничего такого не почувствовал, одно облегчение. «Вот, – думаю, – забил себе голову всякой чепухой, давно уже уйти надо было». В работу врубился с энергией необыкновенной, но к вечеру уже от этой энергии мало что осталось. Никаких особых переживаний, между прочим, я не испытывал, просто вроде усталости чего-то. Словно бы жизнь вытекала из тела, как вода из решета. Все потеряло для меня смысл. Самые важные дела казались глупыми и ненужными, самые правильные слова – злой издевкой. Будущего не было. Через несколько дней выделили мне квартиру. У меня впервые в жизни появился собственный дом: две комнаты, кухня и отдельный вход, всё честь по чести. Я прежде не смел и мечтать о таком, а тут, верите, никакой радости! Что меня действительно взволновало, так это то, что дом оказался на той же улице, что и тишкинский. Из комнаты, где я спал, можно было увидеть два их окна и калитку. Я, конечно, твердо решил в ту сторону не смотреть, но и двух дней не выдержал. Убедил себя, что слово дал порвать с ней и честно сдержал его, а смотреть имею полное право, куда мне заблагорассудится. Тем более что у меня началась ужасная бессонница. Вот я ночи напролет и просиживал на подоконнике, прижавшись лицом к стеклу. День за днем, неделю за неделей. Пытался, конечно, бороться. С женщинами разными знакомился. Но каждый раз повторялось одно и то же: смотришь на нее – вроде ничего, а как заговорит – хоть беги, такое отвращение брало. Сослуживцы, искренне желая помочь, познакомили меня с одной хорошей девушкой, немного даже похожей на Маринку, но так она мне вдруг противна сделалась, что я нахамил ей, как свинья, и сбежал.

Ну вот. Иду как-то на службу, а навстречу – Яшка, сын ее. «Что не в школе?» – спрашиваю. «Училка заболела, так я с урока сбежал». – «И не стыдно тебе? Ты же октябренок! Родители заругаются». – «Ну и пусть. Дядя Петя, а почему вы от нас уехали, вам у нас разве плохо было?» – «Да нет, – говорю, – почему плохо? Просто мне квартиру дали». – «А мама говорит...» – «Что?» – «Да так… Без вас очень скучно стало, никто со мной в шашки не играет. Папаша занят всегда. А мама все время плохо себя чувствует». Я не решился дальше расспрашивать, сердце сильно забилось, хотелось только, чтобы он никуда не уходил и продолжал рассказывать. Я вдруг заметил в нем сильное сходство с матерью, хотя прежде они мне совсем непохожими казались. Дошли мы так почти до самого управления, я взял ему на площади стакан газировки. Эта встреча согрела меня почти на весь день. Но потом только хуже стало. Водка меня не брала – пьешь ее как воду, а в результате – одна изжога и голова трещит. Тишкина-старшего тоже иногда издали видел, каждый раз он очень дружелюбно махал мне рукой, но я не подходил, хотя неприязни к нему никакой не чувствовал, даже напротив, словно и на нем был какой-то ее отсвет. Я догадывался, отчего она могла плохо себя чувствовать, и навоображал себе с три короба. Но однажды, просидев, как обычно, всю ночь у окна, я вдруг утром увидел ее, впервые с тех пор, как ушел. Она стояла у калитки с какой-то теткой и смеялась. Смеялась! И выглядела, между прочим, вполне здоровой. Тогда мои мысли приняли иное направление. Я начал ее обвинять, воображать, как она в постели со своим рыжим муженьком и как они при этом потешаются надо мной. И даже что у нее, может быть, есть уже еще кто-то, взамен меня. В общем, болезненное мое состояние дошло до предела.

– А как на службе? – спросил Сергей Маркович.

– Ничего. Прежде многих раздражало мое «показное рвение», как они выражались. А тут я совершенно перестал выделяться, сделался таким же, как все. Однажды ночью их окна не погасли в обычное время. По теням на занавесках я угадал, что по комнатам ходят какие-то чужие люди, и забеспокоился, не случилось ли чего, пока не заметил с облегчением, там и ее тень тоже. Тогда я организовал себе чайку, хлебца с селедкой, устроился поудобнее и продолжил наблюдение. Вижу: заходит в их калитку знакомый мне старшина милиции, дрянной такой парень, с рюкзаком за плечами. И прямиком в дом. Поздняя ночь, между прочим. Следом оба Тишкиных топают, отец и сын. Я вообразил, что это они нового жильца на мое место нашли и ведут его прямо к ней в теплую постельку. Короче – бред сумасшедшего. Выбежал из дому, уж не знаю, чего собирался делать, но, по счастью, вышел тот старшина на улицу, без рюкзака уже, и закурил эдак вальяжно. Я – к нему. «Докладывай, – кричу, – такой-сякой, что ты тут делаешь и что за рюкзак с вещами ты сейчас к Тишкиным занес?» Он вытянулся, взял под козырек и рапортует: мальчишка, мол, у них из дому сбежал. Железнодорожники его с поезда сняли, а ему приказано было пацана препроводить по месту жительства.

В таком духе я еще долго небо коптил. Однажды, помню, выходной был, сижу у себя на кухне, и вдруг входит Тишкин. Я на него как на выходца с того света уставился, а чего, между прочим, такого? Зашел человек по-соседски. Он от супа отказался и говорит: «Чего это, Петька, ты у нас не бываешь совсем? Зашел бы как-нибудь, рядом ведь живем. А то Маринка у меня занедужила, а к врачам идти не хочет. Ты бы поговорил с ней, тебя она послушает. Зайди, будь другом» – и смотрит так, виновато вроде. Я начал ему врать про занятость свою, а он руку мне на плечо положил и говорит: «Я знаю, что ты у нас человек занятой, но, думаю, тут в другом дело» – и подмигивает. «Ну вот! – думаю, – приехали». А он: «Нашлись “добрые” люди, довели, так сказать, до меня эти подлые сплетни о вас с Маринкой. Я тебе так скажу: бояться этой дряни не надо, так ты только им, сволочам, подыгрываешь. Станут говорить, что порвал ты с нами по какой-то такой особой причине, а уж причину придумают, будь спокоен. Так что, Петь, наплюй на всю эту болтовню, как я плюю. Мне, – говорит, – просто смешно, мы с женой друг с дружкой душа в душу живем, и потом, вы ведь все время на глазах у меня были. Чушь какая! Ты лучше вот что скажи: в преферанс играешь?» – «Играю, – говорю, – немного». – «Сделай милость, составь нам компанию. Знакомый один из длительной командировки на днях вернулся. В прошлом году, до тебя еще, мы с ним раза два в неделю обязательно пульку расписывали. Маринка обожает это дело. А жена его, представь себе, терпеть не может. Придет, корова этакая, сядет в угол и книжку читает. Так что нам позарез четвертый нужен. Приходи в воскресенье, часикам к восьми. А Маринка как рада будет!» Я не выдержал, пообещал постараться. И в оставшиеся дни только минуты считал.

В воскресенье с самого обеда сидел в начищенных сапогах и ровно в восемь на полусогнутых ввалился к Тишкиным. Другие гости были уже там. Незнакомый пожилой инженер с завода и его толстая жена. Маринка сильно похудела. Глянула на меня, будто из двух стволов насквозь прострелила. «Здравствуй, Петя», – говорит. И больше весь вечер ни слова со мной. И я с ней заговорить не решился. Понял, что приход мой – ошибка, но виду решил не подавать. Я играл в паре с Федором, а она – с инженером. Так что сидела рядом со мной, и я надышаться не мог ее запахом. Когда она произносила: «вист» или «пас» – для меня это райской музыкой звучало, а иногда, как бы случайно, удавалось коснуться локтем ее руки. Она вскоре разошлась, разговорилась, не со мной только, даже смеялась. Муж, когда провожать меня вышел, прошептал: «Петь, ты почаще у нас бывай, ладно? Маринку не узнать просто!» Для меня такие его слова были как хорошая порция бензина для тлеющего костра. Короче, договорились на следующей неделе опять играть. Цель у меня в жизни появилась: семь суток протянуть. Через неделю все повторилось, только она была еще живее, даже ко мне один раз обратилась в своей шаловливой манере: «Так ты, Петенька, тоже картежник, оказывается? А раньше-то скрывал, все больше книжки читал». И смеется. Я не знал, что на это ответить. Договорились, уже при ней, что на следующий выходной опять соберемся. Я к себе вернулся и спать лег в распрекраснейшем настроении. Вдруг среди ночи – стук в окно. Гляжу: она! Я – в сени, дверь распахнул, Маринка внутрь прошмыгнула. В одной рубашке, пальто только накинула. Впились мы с ней друг в друга, как две голодные пиявки. Ну вот. Лежу с ней, счастливый до невозможности, вдруг чувствую – плачет. Стал ее целовать, а она на локте приподнялась, глазищи свои на меня уставила и спрашивает: «Ну теперь ты понимаешь, что должен сделать?» – «Понимать-то понимаю, – говорю, – но что ж тут поделаешь?» И опять начал ей про свою совесть большевистскую рассказывать. Она слушала молча, только слезы лились. «Дура я, – говорит, – была, Петенька, думала, не любишь ты меня. А ты меня любишь, просто сам этой любви недостоин оказался. Я пойду». До меня не дошло, чего она сказала, засуетился, радость еще из башки не улетучилась, хмельной был. Она попросила дать ей что-нибудь на память. А я все за неподходящее хватаюсь. То наган под руку попадается, то катушка ниток. Нащупал в кармане полтинник и дал ей. Она, из сеней уже, крикнула: «Не приходи больше, никогда не приходи, лучше уезжай отсюда как можно дальше!» И дверь за нею стукнула. Тут только сообразил я, что опять жизнь моя рухнула.