Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я улыбнулся, заставив его опустить глаза.

— Сейчас, Фавий, ты открываешь душу.

— Вовсе нет. Когда говоришь о себе плохо, то как бы прячешься в раковину, особенно если умеешь найти подходящие слова: они становятся одеждой.

Фавий ушел. В момент, когда я пишу тебе, я вижу, как он удаляется по кипарисовой аллее; он сидит на лошади прямо, а за ним следует дюжина рабов, которые тащат его сундуки. Охраняют его четыре громадных нумидийца. Он обойдет наше море в безуспешных поисках Царя, которого просто не существует. Он ждет от жизни чего-то, что она ему не может дать, а его идиотское ожидание, которое мешает ему жить, и есть его истинная страсть. Почему люди без толку опустошают тот сосуд, что наполнен до краев?

Но, дорогой мой братец, я слышу лошадиный топот на главном дворе. Вернулась еще одна когорта. Мои солдаты с радостью целуются, поздравляют друг друга: я слышу, что они привезли Иосифа и Иешуа!

Спешу расстаться с тобой. Главное тебе уже известно. О деталях прочтешь завтра.

А пока не теряй здоровья.

Пилат своему дорогому Титу

Я только что присутствовал на одной из самых недостойных комедий, разыгранных передо мною. Я был так уязвлен тем, что надо мной издеваются и принимают за полного дурака, что у меня на губах выступила пена, и в какое-то мгновение я был готов совершить убийство. Не знаю, что меня удержало в последний момент. Я чуть не удавил Иосифа; быть может, презрение есть то спасительное чувство, которое останавливает карающую руку, когда перед тобой разыгрывают спектакль, абсурдный, бесчестный, призванный скрыть истину за плотной дымовой завесой.

Мои люди привезли только Иосифа из Аримафеи. Иешуа еще в бегах. Из предосторожности центурион Вурр арестовал всех, кто сопровождал Иосифа, но я и сам видел, что Иешуа среди них не было.

Я велел зажечь все факелы в зале совета и допросил Иосифа из Аримафеи:

— Где Иешуа?

— Не знаю.

— Где ты его спрятал?

— Я его не прятал. Я не знаю, где он. Я сам его ищу.

Чтобы не терять времени, я дал пощечину старику Иосифу. Он стоял в круге из пяти факелов, которые чадили и трещали, заливая комнату неверным желтым светом. Я потребовал, чтобы он перестал притворяться, и изложил ему все, что знал, потому что разгадал его замысел.

Иосиф стоял передо мной на своих старческих тощих ногах, которые выглядывали из-под пыльного, заляпанного пометом плаща из коричневого сукна.

Он вытянул руку вперед и сказал, что отвергает все обвинения.

— Клянусь тебе, Пилат, что Иешуа был мертв на кресте. В свой склеп я уложил тело мертвого человека.

— Конечно. Я не ожидал, что ты тут же сознаешься. И ты мне также поклянешься, что он воскрес.

— Нет, в этом я клясться не буду, потому что я его не видел.

Из глаз его в красных прожилках текли слезы на изрытые морщинами щеки. А потом влага терялась в серой бороде.

— Он явился многим людям, но не мне. Я нахожу это несправедливым. Я столько для него сделал.

Он перестал сдерживаться и заплакал навзрыд, плечи его сотрясались от рыданий.

— Я ухаживал за ним до самого последнего мгновения, а он предпочел являться неизвестным людям, тем, кто боялся, тем, кто его предал!

Он повалился на пол, вытянулся, раскинул руки крестом и прижался лицом к ледяной плите:

— О Боже, прости мне эти слова. Я стыжусь их! Но не в силах сдержать своей ревности! Да! Ревности! Я умираю от ревности! Прости меня.

Я с ужасом отступил. Я был готов убить Иосифа, если он не замолчит, не перестанет принимать меня за кретина, если не признается в очевидном заговоре. Когда преступник вопит о своей невиновности, он издает пронзительные звериные крики, оскорбляя ими судей и пронзая уши бесполезным визгом забиваемой свиньи.

Я велел страже поднять старика и бросить его в темницу. Мои остальные когорты методично прочесывают земли в поисках Иешуа. Без покровительства Иосифа, без его помощи, власти, слуг, назаретянин стал крайне уязвимым. Без сообщника он не сможет долго скрываться. Еще немного терпения, хотя это слово куда легче произнести, чем действительно запастись терпением, этой необходимой добродетелью.

Я все еще колеблюсь и не пишу отчета Тиберию. Я должен был бы поставить его в известность после первых же подозрений об опасности бунта в связи с делом Иешуа. Но все эти дни мне казалось, что я все ближе подхожу к его разгадке, все лучше владею ситуацией. Я вышлю полный подробный отчет в Рим, когда дело будет закрыто. Я должен сообщить о результатах своей работы, а не о своих усилиях, а тем более сомнениях. Ты, дорогой мой брат, единственный, кому я поверяю свои тайные думы. Надеюсь, что, несмотря на тяжкий груз моих мыслей, которыми полны мои письма к тебе, ты чувствуешь себя здоровым.

Пилат своему дорогому Титу

Тебе пишет раненый человек.

Не спрашивай, куда мне нанесена рана, брат мой. Не в правую руку, которая чертит письмена, не в левую, которая придерживает пергамент, расстеленный на столе, не в ноги, которые держат меня в это мгновение, поскольку ты знаешь, что я пишу стоя. Удар по голове? В живот? Я предпочел бы это, я предпочел бы любую кровоточащую рану, которая рубцуется, которая заживает. Но лучше я изложу тебе факты.

Заря обещала прекрасный день. Впервые я немного поспал, и крик петуха поднял на ноги отдохнувшего Пилата. Я глянул на чистое небо, белое небо, которое никогда не бывает грязным, что бы на нем ни происходило. Конюхи во дворе начали поить лошадей, открывались врата, жизнь возвращалась в Антониеву башню.

Явился раб и сказал, что меня желает видеть врач. Я ответил, что зайду к нему.

И когда пришел к нему, свежевыбритый, надушенный, меня ждал первый удар. Серторий изучал внутренности гуся.

— Занимаешься предсказаниями по кишкам? — весело пошутил я.

— Нет, пытаюсь разобраться в пищеварении.

Серторий вытер руки, а потом долго с недоуменным видом продолжал потирать их, хотя они уже давно были чистыми. Я уселся на табурет и предложил начать разговор.

— Зная, Пилат, что ты интересуешься распятием назаретянина, я продолжал разбирать его случай и, разговаривая со свидетелями, один за другим рассмотрел все детали. К несчастью, вынужден отказаться от предыдущего диагноза.

— Что это означает?

— Весьма возможно, даже вероятно, но, что назаретянин на самом деле умер на кресте.

Все это время он почесывал в затылке, словно угрызения совести вызывали у него чесотку.

— В прошлый раз у меня не было под рукой всех данных, что вынудило меня переоценить здоровье назаретянина. А ведь он оставался без пищи предыдущие двое суток, что ослабило его. В ночь ареста на Масличной горе у него на лбу вместо пота проступила кровь, чему были удивлены все свидетели. Я уже читал о подобном явлении у Тимократа, греческого собрата, для которого кровопотение является симптомом серьезного заболевания. И могу заключить, что еще до суда назаретянин не блистал здоровьем. Мне также не сказали в тот день, что человека подвергли пыткам и бичеванию, а потом отправили на Голгофу.