Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве - Коллектив авторов

у Достоевского; «Странно высокие дома…» у Ерофеева) в одном случае, зеленью и цветами в другом. Сопоставимы также три путешествия Раскольникова на Острова и три года, в течение которых герой Ерофеева ездит в Петушки.

Еще один важный общий параметр в осмыслении пространства состоит в мифологической обработке трех дорог и перекрестка – с одной стороны, в связи с фольклорными ассоциациями, с другой, в качестве символа креста. Последнее отождествление в романе Достоевского ясно выражено в словах Сони:

Встань!.. Поди сейчас сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет.

Замечателен параллелизм этих слов со многими мотивами повести «Москва – Петушки» – распятием и воскресением, а также со словами «Встань и иди», которые, в одном случае, герою говорит женщина. Данный параллелизм подтверждает использование символики креста в сценах встречи героя повести и «четверки» (см. об этом выше), а также трех дорог (направо, налево и прямо – еще один вариант перекрестка, прямо сопоставленный с фольклорными мотивами), которые дважды возникают перед героем, в начале и в конце повести, и ведут его к казни. Ср. также осмысление «трех дорог», которые, по мысли Раскольникова, ожидают Соню. Как показал В. Н. Топоров, в романе Достоевского происходит дробление времени на краткие отрезки, между которыми возникают резкие и внезапные переходы в развитии действия и в состоянии героя[764]. Совершенно очевидно, что данный принцип является определяющим также и в композиции повести Ерофеева, и в развитии образа ее главного героя.

В связи с приведенными выше словами Сони возникает еще одна тема, которая связывает героя повести с образом Раскольникова, – тема воскресения Лазаря. В романе эта тема играет исключительно важную роль, так как вся история Раскольникова осмысляется как смерть и воскресение. Чтение Соней соответствующего эпизода из Евангелия является одной из центральных сцен романа. Этот же эпизод в слегка преображенном виде выступает в словах героя повести: «Я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже смердеть перестал». Ср. в романе: «…уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе». Она энергично ударила на слово: четыре» (курсив Достоевского). Проекция истории Раскольникова на эпизод воскресения Лазаря позволяет сравнить многократно описанный выход Раскольникова из подъезда своего дома с выходом воскрешенного Лазаря из пещеры (комната Раскольникова много раз названа «гробом»). В связи с этим особое значение приобретает также «подъезд», в котором оказывается герой повести Ерофеева дважды, в начале и в конце повести – в двух сценах казни. Данное сопоставление подтверждается тем, что в обоих случаях ведется счет ступеней: от каморки Раскольникова до кухни 13 ступеней; в первой сцене повести герой спускается по 40 ступеням. Сам этот сдвиг (замена 13 на 40) характерен в связи с символикой чисел «3» и «4», которая разрабатывается в повести (см. об этом ниже). Отчетливый параллелизм наблюдается также между сценой, когда Раскольников выходит на лестницу после убийства, и заключительной сценой повести – сценой убийства героя: в обоих случаях герой стоит на лестничной площадке последнего этажа и слышит, как группа людей подымается снизу по лестнице.

Наряду с романом «Преступление и наказание», составляющим сквозной фон повествования, в повести важное место занимают некоторые другие мотивы, также связанные с творчеством Достоевского; важнейшими являются мотивы двойника и умерших детей («Братья Карамазовы»). Анализ этих мотивов в повести Ерофеева дан ниже.

Другим важнейшим посредником между повестью и Евангелием, как уже было упомянуто, является роман Булгакова «Мастер и Маргарита». В повести есть несколько прямых цитат из этого романа: громкоговоритель – голос с неба, упоминаемый в нескольких местах «прокуратор Иудеи Понтий Пилат», а также «понтийский царь Митридат» (в которого Понтий Пилат обращается в бреду героя), у которого в полнолуние «сопли текут» (типичный пример каламбурной игры и пародийного снижения, характерный для стиля повести). Но главное – все построение сюжета как апокрифического варианта Евангелия, проекция героя на образ Христа, а также, как увидим в дальнейшем, связи с Фаустом, вызывают сильнейшие ассоциации с романом Булгакова.

Наконец, еще одна литературная версия евангельского сюжета, на которую ориентирована повесть, – это стихотворение Пастернака «Гамлет». В повести есть прямые цитаты из этого стихотворения. Так, герой говорит о себе: «Я знаю многие замыслы Бога…»; ср. в стихотворении Пастернака: «Я люблю твой замысел упрямый». Ощущение многих немигающих глаз, а в сцене казни – немигающих фонарей, направленных на героя, весьма важный в повести мотив, также ассоциируется со строками стихотворения: «На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси».

Связь повести с этим стихотворением Пастернака дополнительно подкрепляется наличием в тексте ряда отсылок к образу Гамлета (а также и к другим героям Шекспира), с одной стороны, и к другим стихотворениям Пастернака, с другой. Так, герой называет себя «вдумчивым принцем-аналитиком», говорит о том, что «какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень». Имеется также отсылка к «Отелло» и к «Двенадцатой ночи» («камердинер Петр» получает совет ходить во всем желтом: ср. желтые чулки, которые надевает, следуя такому же совету, Мальволио). Наиболее очевидные цитаты из Пастернака: «…белизна в зрачках, белее, чем бред…»; «женщина сложной судьбы, прикрыв выбитые зубы, спала, как фатаморгана…» Последняя цитата – из стихотворения «Сестра моя – жизнь…» – интересна тем, что в этом стихотворении поездка на пригородном поезде сопоставлена со Святым Писанием:

Что в мае, когда поездов расписанье

Камышинской веткой читаешь в пути,

Оно грандиозней Святого Писанья…

Образ чаши, занимающий большое место в стихотворении Пастернака («Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси»), тоже соотнесен с некоторыми реалиями в повести, причем, как и в других случаях, высокий и абстрактный образ получает каламбурно переосмысленную сниженную трактовку. Чашей в повести оказывается стакан российской, выпив который, герой, после нескольких мучительных минут, переходит к опохмелению – воскресению:

Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность – так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло и умоляя Бога не обижать меня. И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не мог расслышать мою мольбу ‹…› И я страдал и молился.

В этой сцене повести смешаны мотивы казни, Гефсиманского сада и Воскресения.

Однако помимо ориентации на евангельский сюжет и литературные произведения, его обрабатывающие, в повести имеется и пласт отсылок к чисто литературным сюжетам и реалиям. Так, в контексте многих отсылок к «Фаусту» Гете, та же «чаша» ассоциируется с чашей, дающей