Мидлштейны - Джеми Аттенберг

Дверь была не заперта. Кеннет позвал Эди, та не ответила. В гостиной горел свет. Здесь они впервые целовались — в сладком изнеможении, часы напролет. Напротив дивана было открытое окно, выходившее на улицу. Их мог увидеть любой. Они не боялись, напротив, с гордостью выставляли себя напоказ, и в этом был свой, особый риск. Погибели предшествует гордость. Кеннет помнил отрывки из Библии, их он тоже выучил наизусть — просто хотел понять, почему ее ценит столько людей.

Повсюду на стенах висели семейные фотографии, но с Ричардом не было ни одной. Эди их сняла, и на обоях остались светлые квадратики. Неизвестно, что хуже: снимки или эти пустые места, напоминающие о прошлом?

Кеннет пошел на кухню, зная, что Эди там. Не дождалась его и ест свои любимые гадости: печенья, чипсы, крекеры. Огромные пакеты, коробки и банки дряни. Еда, сделанная машинами, а не человеческими руками, — вот что ее губит. Ничего, он начнет готовить для Эди сам, и все пойдет по-другому.

В открытом холодильнике стояло ведерко с мороженым, из него еще торчала ложка. На полу распростерлась Эди в сверкающем фиолетовом платье — одна рука откинута, другая застыла на груди, губы посинели. Это было неправильно. Он никак не мог поверить глазам. Кеннет встал на колени, коснулся ее щеки, и в холодной коже под пальцем образовалась вмятина.

Он отчаянно пытался вспомнить одно стихотворение, но строчки ускользали. Там было что-то про холодильник и сливы, кто-то их съел и просил за это прощенья, хотя, очевидно, ни капли не раскаивался.[23]Кеннет всегда воспринимал его как шутку. Чаще всего он запоминал смешные стихи. Шуткой казалось оно и теперь. Очень напоминало записку, которую оставляют на кухонном столе, когда уходят навсегда.

В глазах помутнело от слез, и Эди растаяла в дымке. Напрасно он думал, что счастье может прийти к нему снова. Это все гордыня. Кеннет прижал руку Эди к своей груди. В этой жизни никто не имеет на что-то права, тем более — на любовь.

Ричарду было неудобно в траурном костюме. Последний раз он надевал его пять лет назад. Тогда, в две тысячи пятом, умерли многие: мать и отец, тетя Элли, сын двоюродного брата, Борис. Мидлштейн с ним почти не общался, но жил неподалеку, а потому отправился на похороны как представитель родственников по своей линии (к тому времени он уже остался один). Умер сотрудник Эди (самоубийство), ребе Шуман (народу пришло так много, что пришлось поставить шатры) и еще кто-то — трое, если не больше. Имен Ричард вспомнить сейчас не мог, потому что едва дышал. Хотя за это время он почти не прибавил в весе, тело изменилось. Гравитация действовала, и кожа обвисла, образовав небольшую прослойку жира между стареющей грудью и еще молодыми ногами. Ричард заметил это, лишь когда застегивал молнию на брюках — пришлось втянуть живот. Так он и ходил уже несколько часов.

Хуже того, Ричард ел и никак не мог остановиться. В доме сына тарелки были повсюду — на кухне, в гостиной, в столовой, на больших столах, на карточных, которые принесли из гаража, на стеклянных, стоявших по бокам дивана. А еды все прибывало. Друзья Эди — когда-то они были их общими друзьями — шли и шли, приносили кугели,[24]кастрюли, накрытые фольгой, фруктовые салаты в огромных пластиковых контейнерах, выпечку в красивых коробках из картона, перевязанных завитыми ленточками. Самые старые друзья Ричарда по синагоге — Коны, Гродштейны, Вейнманы, Франкены — вместе приготовили несколько подносов отличной копченой сельди. Они упоминали об этом не раз и не два, но только если кто-то спрашивал, где же взяли такую вкусную рыбу.

— Мы пошли в магазин с утра, к открытию, — говорили они. — Это самое меньшее, что мы могли сделать.

Ричард охотно подбросил бы им денег, однако ему не позвонили. Ему вообще никто не звонил, даже чтобы выразить соболезнования. Только Бенни по телефону рассказал, как будут проходить похороны. Впрочем, чего удивительного? Почему кого-то должны волновать его чувства? Мидлштейн поставил тарелку на пол, уперся локтями в колени и повесил голову. Он принес две коробки ругелахов, сладких рогаликов, и тут же понял, что этого мало. Девять месяцев назад он вообще ничего не мог бы принести — тогда шиву проводили бы в доме, где они с Эди жили вместе. Почему он не взял больше ругелахов? Сколько рогаликов надо купить, чтобы не чувствовать себя так? Сколько их нужно съесть?

Ричард вскинул голову. Вот странно! Он наелся до отвала и все равно хотел еще. Вокруг тихо сидели люди с пластиковыми тарелками на коленях. Бенни — на низкой табуретке, к его плечу прислонилась Эмили и грустно смотрела вдаль. Ей тринадцать, это первые в ее жизни похороны. Робин сидела рядом с братом, на обычном стуле, старательно избегая взглядов отца. Парень по имени Дэниел держал и гладил ее руку. У него были строгие очки, но галстук этот малый завязал небрежно, будто за всю жизнь так и не научился. «Слюнтяй какой-то», — подумал Ричард. Вечно Робин спешит. Хватает кого попало, не узнав как следует.

Дочь упрямо не соблюдала традиции. Хорошо, хоть прикрепила к пиджаку черную ленту. Такие же ленты были у Бенни, Рашели, Эмили и Джоша, который ушел куда-то к столику с десертами. Без ленточки оказался только Ричард. Он сидел не на приземистой табуретке, а на диване, как все остальные. И на службе оставался в третьем ряду, не зная, слишком ли это для него близко или слишком далеко. Может, и сейчас ему стоило прислониться к задней стене, как некоторые? Сидячих мест в комнате не осталось. Он порадовался за Эди — ее не забыли, все хотели выразить свое уважение. Когда умрет он — о боже, ведь это когда-нибудь случится! — вряд ли на похороны придет столько народу. Теперь уже вряд ли.

Ричарду вдруг захотелось чего-нибудь соленого, такого, чтобы язык горел. Он встал. Почему колено так громко хрустнуло? И поясница… Так всегда было или только сейчас? Мидлштейн пробрался сквозь толпу, состоявшую из людей, которые когда-то при встрече хлопали его по спине, а теперь сторонились — с отвращением, не иначе. Ричард направился в столовую, где стояла селедка в белом соусе, положил себе на тарелку рыбы, схватил горсть тоненьких ржаных крекеров и встал, макая один за другим в пряную копченую рыбу. Он бы мог простоять так весь день, если нужно. По крайней мере, теперь у него появилось занятие, какой-то повод здесь находиться. В этот момент он, похоже, понял, почему Эди все время ела, неважно — что. Стоя в комнате, переполненной людьми, которые приняли сторону покойной, а на него не обращали внимания, Ричард наконец-то начал догадываться, почему жена свела себя в могилу. Потому что еда — отличное прибежище.

Когда Мидлштейн вернулся в гостиную, дочь пронзила его убийственным взглядом. В ее глазах дрожали злые слезы. Неприязнь выплескивалась на Ричарда со всех сторон. Что за несчастье! Дэнни, стоявший у Робин за спиной, сжал ее плечи, но она стряхнула его руки. Дэниел поморщился. «Я бы с радостью отвел ее к алтарю, просто чтобы избавиться, — подумал Мидлштейн, — хоть сейчас вручил бы ее этому парню». Робин встала, толпа расступилась, освобождая дорогу, и на Мидлштейна снова начали поглядывать. Дочь прошла мимо, оставив позади лишь тень язвительной усмешки, помедлила перед кухонной дверью и распахнула ее. У холодильника, прислонившись к нему плечом, стояла Рашель с чашкой кофе. Сноха была капитаном этого корабля, а Робин — взбешенным матросом. Назревал бунт.