Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен - Надежда Васильевна Плевицкая

А собой был простой и общительный, великий князь, таков, что если бы моя мать его увидела, непременно сказала бы:

– Ах, и дите уродилося непомерной красоты!

И я с ней согласилась бы.

Вскоре великий князь стал прощаться. Он сообщил, что его требуют в штаб Ренненкампфа, который вдруг очутился на вокзале в Ровно.

Все поняли, что это значит.

А на другой день утром в штабе 73-й пехотной дивизии был получен приказ выступать на фронт.

Начальник штаба, полковник Генерального штаба В.В. Кривенко, хлопотал, чтобы ему дали полк. Его желание исполнилось, и под Эйдкуненом он уже командовал Трубчевским полком.

Тогда его должность временно занял поручик Кирасирского Ее Величества полка В.А. Шангин, только что окончивший Академию Генерального штаба, но уже с боевым опытом, так как еще студентом ходил добровольцем в Японскую войну и имел Георгиевский крест.

– Выступаем, – радостно сообщил мне В.В. Кривенко.

– Радуюсь за вас, – сказала я и подумала: «Зачем я говорю не то, что думаю, ведь никакой радости нет провожать людей на смерть. Вот если бы кончилась война, то была бы радость».

Дивизия была готова к выступлению, была готова и я. Но телеграмма, посланная в Ставку с просьбой зачислить меня в дивизионный лазарет, осталась без ответа. В дивизионных лазаретах сестрам быть воспрещалось.

Тогда, с разрешения дивизионного начальства, в форме санитара, я выступила в поход при нашем лазарете.

Был солнечный осенний день, падали-кружились золотые листья. На дороге колыхались стройные колонны полков. Подстриженные и побритые по приказанию начальника дивизии «второочередные дядьки» выглядели помолодевшими, бодрыми молодцами.

Но, видно, не все сбрили бороды, и на мосту стоял часовым степенный дядька в бороде. Начальник дивизии крикнул ему:

– Здорово, молодец!

Бородач медленно приложил винтовку к животу, поклонился генералу и сказал с удовольствием:

– Здравствуйте, ваше превосходительство.

– Ворона ты, а не молодец! – рассердился генерал, а кругом все покатились со смеху, к великому недоумению часового.

Вся фигура бородача вопрошала, за что генерал сначала его молодцом, а потом вороной обозвал. Кажется, все по правилу: и на караул взял, и поклонился, и вежливо поздоровался.

Жаль мне стало бородача, вероятно, тихого мужика-пахаря, оторванного от земли, от сохи, от детей.

А чистое небо синеет, а солнце осеннее играет.

И с посвистом песни несутся лихие,

И прячут печаль друг от друга солдаты.

А смерть подколодной змеей подползает

И храбрых костлявым перстом отмечает.

Так с песней лихою шли в бой храбрецы,

Над их головами сияли венцы.

После ночлега в маленьком городке дивизия двинулась к Вержболово, откуда была слышна орудийная пальба.

Я стояла у дороги и бросала проходившим солдатам пачки папирос, закупленные в местечке. Я смотрела, как радовались солдаты, будто маленькие дети, и как ловили пачки на лету. А некоторые подбегали ко мне и, не угадывая во мне женщину, просили:

– Ваше благородие, дозвольте коробочку, а то ребята не дают, обижают.

Идут, идут колонны, идут туда, где ад кипит, под дождь стальной, идут в огонь.

Упасть бы на землю, поклониться бы им всем. Поклониться смелым за храбрость, за удаль, кротким за кротость, за послушание.

Вы все мои братья, вы все дорогие, родимые.

Все ближе рвутся снаряды. Сумерки. Дивизия вступила в бой. Вержболово горело, страшно освещая красным полымем небо. Грохотали орудия.

В поле стал штаб дивизии. Дивизионный наш лазарет развертывался в двух верстах от штаба. Раненых еще не было: мы ждали их, сидя на соломе в душной и тесной избе.

В два часа ночи раненых привезли. Санитар обносил их огромным чайником с кипятком, а я поила и, кому можно было, давала коньяк, который потихоньку стащила у доктора.

Я, грешная, думала, что рюмка коньяку была необходима человеку, который только что вырвался из огня, – потрясенный, в крови.

На залитых кровью людей невыносимо было глядеть. Все силы напрягла, чтобы быть спокойной. Мученические глаза – вовеки их не забуду.

Миновала ночь.

Начальник дивизии генерал Левицкий любезно предложил мне место в своем автомобиле, чтобы довезти до новой стоянки лазарета.

За Эйдкуненом шел бой. У пограничного моста автомобиль начальника дивизии встретил отступающую артиллерию. Генерал Левицкий остановил автомобиль и яростно крикнул:

– Кто приказал отступать? Командира сюда!

Бледный командир на сером коне, выслушав крепкое приказание, повернул обратно на позицию.

Через несколько минут загрохотала наша артиллерия. У взорванного пограничного моста начальник дивизии и поручик Шангин пошли пешком на ту сторону реки.

Я осталась у автомобиля с полным чемоданом перевязочных средств. Мимо меня проходили раненые, которые могли двигаться сами.

Мои бинты скоро иссякли: раненых было много. Ведь в одном Коротоярском полку выбили в тот день две тысячи человек.

Я знала, что лазарет стоит неразвернутым в поле, и, нарушив приказание не двигаться, пошла в Эйдкунен, где развевался флаг с красным крестом. Там, стало быть, полковой околоток.

По дороге, в маленькой будке, я увидела начальника дивизии и поручика Шангина, который, не отрываясь от аппарата, передавал изнемогающему Коротоярскому полку:

– Держитесь еще несколько минут! К вам идет на помощь Валуйский полк.

Начальнику дивизии, по-видимому, некогда было на меня сердиться за ослушание.

Постояв около будки, я пошла в околоток.

В эту минуту орудия смолкли и наступила жуткая тишина. Я остановилась и послушала тишину, и вдруг там, где изнемогал Коротоярский полк, зловещей частой дробью застучали пулеметы. А когда пулеметы смолкли, грянуло «ура», наше русское «ура». Валуйцы пошли в атаку.

О Господи правый, сколько в этот миг пролито крови! Какую жатву собрала смерть?

В околотке, куда я пришла, врачи выбивались из сил, и руки их были в крови. Не было времени мыть.

Полковой священник, седой иеромонах, медленно и с удивительным спокойствием резал марлю для бинтов.

– А ты откуда тут взялась? – обратился он ко мне. – И не разберешь, не то ты солдат, не то ты сестра. Это хорошо, что ты пришла. Ты быстрее меня нарежешь марлю.

И среди крови и стонов иеромонах спокойно стал рассказывать мне, откуда он родом, какой обители и как ему трудно было в походе привыкать к скоромному.

Мне показалось, что он умышленно завел такой неподходящий разговор. «А может, он придурковатый?» – мелькнуло у меня, но, встретив взгляд иеромонаха, я поняла, что лучисто-синие глаза его таят мудрость.

Руки мои уже не дрожали и уверенно резали марлю, спокойствие передалось от монаха и мне.

Позже, через несколько месяцев, когда пробивался окруженный неприятелем полк, этот иеромонах, в облачении с крестом, шел впереди. Его ранили в обе ноги. Он приказал вести себя под