Гроздья гнева - Джон Эрнст Стейнбек

До сих пор человек видел только грузовик. Теперь его взгляд перешел на Тома.

— Не знаю, — сказал он. — Мы остановились, потому что машина не идет.

— А вода здесь есть?

Человек показал на заправочную станцию, видневшуюся впереди на дороге.

— Вон там вода. Ведро налить позволят.

Том колебался.

— А ничего, если мы тоже здесь остановимся?

Человек удивленно посмотрел на него.

— Я тут не хозяин, — сказал он. — Мы только потому остановились, что вот эта старая калоша не желает идти дальше.

Том на этом не успокоился:

— Все-таки вы уже здесь, а мы только приехали. Ваше право решать — помешают вам соседи или нет.

Призыв к радушию возымел немедленное действие. Худое лицо человека осветилось улыбкой.

— Да что там! Ставьте машину вот сюда. Очень будем рады. — И он крикнул: — Сэйри! Тут люди приехали. Выходи поздоровайся. Сэйри у меня болеет, — добавил он.

Полы брезентовой палатки распахнулись, и оттуда вышла худая, как скелет, женщина. Лицо у нее было сморщенное, точно увядший лист, и на нем горели черные глаза, в которых сквозил глубокий, затаенный страх. Ее всю трясло. Она стояла, держась за откинутую полу, и рука ее была похожа на руку мумии, обтянутую иссохшей кожей.

Она заговорила низким, удивительно мягким и певучим голосом:

— Скажи им: мы очень рады. Скажи им: добро пожаловать.

Том съехал с дороги и поставил свой «гудзон» рядом с легковой машиной. Пассажиры, как горох, посыпались с грузовика вниз; Руфь и Уинфилд, второпях спрыгнув на землю, подняли визг — затекшие ноги покалывало мурашками. Мать сразу принялась за дело. Она отвязала большое ведро, подвешенное к грузовику сзади, и подошла с ним ко все еще повизгивающим детям.

— Ступайте за водой — вон туда. Попросите повежливее: «Нельзя ли нам налить ведро воды?» — и не забудьте поблагодарить. Назад понесете вдвоем, только так, чтобы не расплескать. А если попадется хворост, захватите с собой.

Дети, притопывая ногами, пошли к заправочной станции.

В группе у палатки смущенно молчали, разговор завязался не сразу. Отец начал первый:

— Вы, наверно, не из Оклахомы?

Эл, стоявший рядом с машиной, посмотрел на номерной знак.

— Канзас, — сказал он.

Худощавый человек пояснил:

— Мы из-под Галены. Уилсон, Айви Уилсон.

— А мы Джоуды, — сказал отец. — Мы жили около Саллисо.

— Что ж, будем знакомы, для нас это большая честь, — сказал Айви Уилсон. — Сэйри, это Джоуды.

— Я сразу догадался, что вы не оклахомцы. У вас выговор какой-то странный, это я не в обиду вам, а просто так.

— Говорят все по-разному, — сказал Айви. — Арканзасцы по-своему, оклахомцы по-своему. А раз мы повстречались с одной женщиной из Массачусетса, так она совсем чудно говорила. Еле-еле ее поняли.

Ной, дядя Джон и проповедник начали разгружать машину. Они помогли слезть деду и усадили его на землю. Он сидел сгорбившись и смотрел в одну точку.

— Ты что, дед, захворал? — спросил Ной.

— Совсем расхворался, — еле слышно ответил дед. — Никуда не гожусь.

Ступая медленно, осторожно, к нему подошла Сэйри Уилсон.

— А может, вам лучше пройти в палатку? — спросила она. — Полежите там на матраце, отдохнете.

Он поднял голову, услышав ее мягкий голос.

— Пойдемте, — говорила она. — Вам надо отдохнуть. Мы доведем вас.

Дед вдруг расплакался. Подбородок у него дрожал, губы дергались, он прерывисто всхлипывал. Мать кинулась к нему и обняла его за плечи. Она помогла ему встать, напрягая свою широкую спину, и почти волоком потащила его к палатке.

Дядя Джон сказал:

— Видно, на самом деле расхворался. С ним раньше этого не бывало. В жизни не видел, чтобы наш дед вдруг слезу пустил. — Он залез на грузовик и сбросил оттуда матрац.

Мать вышла из палатки и подошла к Кэйси.

— Тебе приходилось ухаживать за больными, — сказала она. — Дед заболел. Пойди взгляни на него.

Кэйси быстро зашагал к палатке и, откинув полы, прошел внутрь. Прямо на земле лежал двуспальный матрац, аккуратно застеленный одеялом, в маленькой железной печке горел слабый огонь. Ведро воды, деревянный ящик с провизией, еще один ящик, заменяющий стол, — и все. Заходящее солнце просвечивало розовым сквозь стены палатки. Сэйри Уилсон стояла на коленях рядом с матрацем, на котором, вытянувшись, лежал дед. Глаза у него были широко открыты и смотрели вверх, на щеках выступила краснота. Он тяжело дышал.

Кэйси взял его костлявую руку.

— Устал, дед? — спросил он.

Широко открытые глаза покосились на голос и не нашли того, кто говорил. Губы шевельнулись, беззвучно складывая какие-то слова. Кэйси пощупал деду пульс, отпустил его руку и потрогал ему лоб ладонью. Тело старика не сдавалось, в нем шла борьба — ноги беспокойно двигались, руки шарили по одеялу. С губ срывалось невнятное бормотанье, кожа под белой щетиной пошла пятнами.

Сэйри Уилсон тихо спросила Кэйси:

— Ты знаешь, что с ним?

Он посмотрел на ее морщинистое лицо и горящие глаза.

— А ты?

— Кажется, знаю.

— Что? — спросил Кэйси.

— Может, я ошибаюсь. Не хочется зря говорить.

Кэйси перевел глаза на подергивающееся красное лицо старика.

— Ты думаешь… у него удар?

— Да, — сказала Сэйри. — Мне уже приходилось это видеть. Три раза.

За стенками палатки шла работа — рубили хворост, гремели посудой. Мать подняла полу и заглянула внутрь.

— Бабка хочет зайти. Можно?

Проповедник сказал:

— Не пустишь, она будет требовать.

— Как он — ничего? — спросила мать.

Кэйси медленно покачал головой. Мать метнула взгляд на судорожно кривившееся, багровое лицо деда. Она опустила полу, и снаружи донесся ее голос:

— Ему лучше, бабка. Он лежит, отдыхает.

Но бабка заворчала:

— Я все равно войду. Он хитрый, черт. От него правды никогда не дознаешься, — и быстро шмыгнула в палатку. Она остановилась у матраца и посмотрела вниз на деда. — Что с тобой? — И дед опять повел глазами на голос, и губы его судорожно дернулись. — Он злится, — сказала бабка. — И хитрит. Сегодня утром не захотел ехать и собирался удрать. А потом вдруг бедро разболелось, — с отвращением добавила она. — Он злится. С ним это бывало — надуется и ни с кем не разговаривает.

Кэйси мягко сказал:

— Он не злится, бабка. Он заболел.