Песенка для Нерона - Том Холт

— Значит, — сказал я, — это не первый раз, когда он отчебучивает такие фокусы?

Чувак улыбнулся.

— Предпоследний надсмотрщик попробовал объяснить Марку, что нельзя подрезать лозы в сентябре, это гибельно для винограда — ну, это так и есть, как всем известно. Но хозяин впал в дурное настроение, огрел надсмотрщика по лицу тупой кромкой тесака, сломал ему челюсть и сказал, что в книге сказано: лозы подрезкой образить с восходом Арктура, а если он не способен выполнять простых указаний, то пусть убирается на все четыре стороны. Ну что, назавтра надсмотрщик ушел, а мы занялись подрезкой, как было сказано, и все лозы на северном склоне к концу недели были мертвы, как сапожные гвозди. Жара, видишь ли. Смешно тебе? Да мы сами чуть не обосрались от смеха.

Я кивнул. В общем-то я понимал, что произошло, потому что лозы с восходом Арктура подрезают в Ионии, откуда родом целая толпа старых греческих поэтов, а Вергилий Марон просто списал этот кусок у кого-то из них. Я хотел было объяснить это тому парню, но плюнул.

— Ну, — сказал я, — полагаю, вам до этого не было дела.

Парень покачал головой.

— Хозяин обвинил во всем нас, — сказал он. — Выбрал трех ребят и приказал бичевать их чуть не до смерти. Тем не менее, не самое умное занятие — указывать высокородным господам, что и как делать, они всегда уверены, что знают лучше. Они себя считают владыками всего сущего, а когда что-то идет не так, значит, в этом виноват кто-то другой. Но на что тут жаловаться? Так уж устроен мир.

Еда оказалась дрянь, и никто ничего не сказал об оплате, а может, кто и говорил, да я прослушал. Но я был слишком измотан долгим днем в компании с тяжеловесной мотыгою, чтобы обо всем этом беспокоиться. Я нашел никому не нужный угол, свернулся там на одеяле и провалился в сон.

На следующей день нас подняли на рассвете и погнали на следующий сеанс тяжеловесного мотыженья. К полудню я был готов сдаться, но надсмотрщик пребывал в дурном настроении и я забраковал идею похалтурить, сжал зубы и продолжил мотыжить. К концу работу все мои желания сводились к стремлению заползти под какой-нибудь камень и сдохнуть. Следующий день был в точности такой же, как и следующий за ним. Я надеялся, что через день-другой я приспособлюсь и все тело потихоньку перестанет болеть, но я себя обманывал.

Наоборот, все становилось только хуже, а о деньгах и прочих вульгарных материях так никто и не упомянул. С другой стороны, твердил я себе, я регулярно питаюсь, и мне не надо приходилось прятаться от стражников с той самой поры, как я прибыл в Италию. Вроде не так много, но если прикинуть, я еще и оставался в небольшом выигрыше.

Прошел еще один день, мы по-прежнему разбивали комья. К этому моменту я был совершенно уверен, что навсегда повредил спину, а руки и плечи были не сильно лучше. Кроме того, меня стала доставать скука. Сперва я не придал этому значения, поскольку в прошлой жизни хватил достаточно развлечений, но если вы привыкли выживать за счет хитрости, жить на нервах и инстинктах…

Ну, это напомнило мне об одном мужике, с котором мы как-то разговорились в кабаке. Он рассказывал, что родился и вырос в большом городе в Малой Азии, а затем по какой-то причине переехал в глушь, где жил сам по себе — и как он сказал мне, мир и покой потихоньку стали выворачивать ему мозги. Он был привычен к шуму — на улицах полно людей днем, ночью по ним скрипят и грохочут телеги, а чтобы просто пересечь рыночную площадь, надо было толкаться, пихаться, уклоняться, нырять и прыгать.

Для него оказалось чистым мучением торчать весь день посреди поля и не слышать ничего, кроме щебетания жаворонков и пердения коров вдалеке. Ну так вот, я думаю, со мной и привычкой к развлечением, или, если предпочитаете, к опасности, та же история. Мои мозги окостенели в небрежении, а скука так донимала меня днем, что ночью я не мог заснуть, хотя физически был совершенно разбит. Безумие, конечно. В смысле — ну кто станет мечтать о побеге, соскучившись по смертельным опасностям? Но опять-таки, я никогда не притворялся, что у меня все в порядке с головой.

Итак, наступил десятый день моей земледельческой карьеры, и мы, как обычно, разбивали своими сраными тяжеловесными мотыгами здоровенные комья спекшейся грязи, как вдруг появился угадайте кто? — трясущийся старый паразит Сир! С первого дня от него не было ни слуху ни духу — не то чтобы я без него заскучал, но вот он здесь, по-прежнему чирикает в пространство, а с ним еще один чувак. Здоровяк, широкие плечи, шея толстая, как у быка, рыжеватые волосы начинают редеть на макушке. Луций Домиций.

Ну, я не знал, что и подумать. Сперва я решил, что он искал меня; и хотя я все еще был очень зол из-за того, что он мне наговорил, по-настоящему зол, я поймал себя на такой мысли: ну что ж, теперь все будет в порядке — как будто в мире что-то встало на свое место. Но он, вроде бы, не смотрел ни на меня, ни на кого еще. Он просто стоял и рассматривал двузубую мотыгу в своих руках, как будто пытался понять, как заставить ее работать — с таким выражением на лице, будто он только очнулся после удара по башке. Тут я понял, что происходит. Он вовсе меня не искал. Он просто явился сюда в поисках работы — чистое совпадение.

Надо ли говорить, что покинуть свое место, чтобы поболтать с кем-нибудь в присутствии надсмотрщика, было абсолютно невозможно, так что мне пришлось дождаться конца дня, чтобы сказать привет. К этому моменту у него был такой вид, будто парфяне весь день выпытывали у него военные тайны: челюсть отвалилась, а все тело слегка тряслось. Я-то по крайней мере уже работал на ферме раньше. Не думаю, что ему доводилось.

Я подошел к нему сзади и сказал спокойным, будничным тоном:

— Привет, Луций Домиций.

Он замер, а потом повернулся так резко, что едва не упал.

— Гален, — сказал он. — Какого черта ты здесь делаешь?

Я ухмыльнулся.

— Зарабатываю на жизнь, — сказал я. — Хорошая, честная работа, что может быть лучше? А у тебя как дела?

— Что? — он как будто не сразу понял вопрос. — О, я тоже. В смысле, я бродяжничал с тех пор, как сбежал с корабля, пытался пробраться в город, но добрался пока только досюда, не ел два дня, а тут кто-то сказал, что неподалеку дают работу, ну и вот… — он покачал головой. — Гален, — сказал он, и глаза его покраснели, как будто в них попала пыль, — ты представить себе не можешь, как я рад тебя видеть. Я… о, боже, это идиотизм, — он обхватил меня ручищами и сжал так, что едва не сломал мне ребра.

— Да отпусти меня, твою же мать, — просипел я, — ты меня угробишь. И ребята пялятся.

— А? Да, верно, — он отпустил меня, и мы оба расплылись в улыбках, как последние дураки. — Я думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал он.

— Я тоже, — ответил я. — Так что с тобой было после того, как ты сбежал?

Мы пошли к баракам.

— О, ничего особенного, — ответил он. — Я слез по якорному канату, когда никто не смотрел, проплыл под водой до соседнего корабля, перевел дыхание, и так пока не добрался до гавани.