Касторп - Павел Хюлле

Ганс Касторп объяснил, что следить за Пилецкой Тишлеру не поручал, а лишь затребовал информацию о том, когда и где она остановится в Сопоте. Но господа в штатском этим не удовлетворились. Они продолжали расспросы: знал ли он, кто ее друг? Видел ли когда-нибудь его в обществе других особ? И в конце концов спросили, может ли Касторп утверждать, и если да, то на каком основании, что Ванда Пилецкая провела прошлую ночь в соседнем, десятом номере?

— Мне кажется, она ночевала в номере, — ответил Ганс Касторп. — Я отчетливо слышал, как она открывала дверь. Потом прикрыла окно, — добавил он, помолчав, — как всегда перед сном.

— В котором это могло быть часу? — спросил тот, что был пониже.

— Незадолго до полуночи, — сказал Касторп. — Хотя, возможно, и после полуночи. Точно сказать не могу.

Когда двое господ ушли, он сел на кровать и, собравшись с мыслями, попытался трезво проанализировать ситуацию. Поможет его ложь Пилецкой или повредит? Подозревать ее он не мог. Но если она была на месте преступления, пускай даже невиновная, и там ее задержали или она сама вызвала полицию — его показания ей повредят, только запутав дело и возбудив новые подозрения. Если же она, допустим, заявила, что ночь провела в пансионе, а Давыдова обнаружила мертвым, придя к нему рано утром, — сказанное им сыграет ей на руку. Но зачем ей было говорить неправду? Это имело бы смысл лишь в том случае, если она и впрямь виновата. Тогда подтверждение алиби было бы для нее поистине бесценным, а вот он оказался бы в сговоре с убийцей… Внезапно он услышал за стеной какой-то шум, потом хлопнула дверь, раздались шаги. Это господа в штатском покидали соседнюю комнату. Подождав минуту, Касторп вышел в коридор и постучался в десятый номер. Никто не ответил; он толкнул дверь и несмело вошел. Ванда Пилецкая сидела, а вернее, полулежала на кровати в утреннем платье, поверх которого была небрежно накинута домашняя пестрая кофта.

— Прошу прошения, — пробормотал он, — ко мне приходили полицейские. Я сказал, что вы ночевали здесь, что я слышал шаги и как вы закрывали окно.

Поскольку Пилецкая даже не приподняла головы и молчала, он продолжал:

— Не знаю, как… Я могу вам помочь? Простите, я буду у себя, за стенкой. Да, вы меня позовите.

— Не уходите. — Наконец он увидел, что глаза у нее серовато-зеленые. — Благодарю вас, хотя ваши показания не имеют значения. Там, в доме, один из них… один из убийц, был ранен. Сергей защищался, — она сглотнула, — остались следы. Если бы они знали, что я рядом со спальней, в ванной, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.

Теперь Ганс Касторп молча сглотнул слюну.

— Я знаю, ты в меня влюблен, — Пилецкая села на кровати и потянулась за книгой. — Возьми ее себе, на память, — она с трудом сдерживала слезы. — Ты славный мальчик. А знаешь, ведь мы беспрерывно о тебе говорили.

— Вы догадались? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Касторп.

— О да. Еще тогда, в Гданьске. Но это не важно.

— Нападение совершили ваши соотечественники?

— Соотечественники? Почему ты об этом спрашиваешь?

— Мне хотелось бы знать.

— Убийц обычно нанимают за границей. Одного из них я бы узнала. Уродливый, низкорослый, гнусная физиономия. Рыжий. Слегка прихрамывает. Но полиции я этого не сказала. Спасибо тебе за твою ложь. Я им сказала, что пришла к Сергею утром, отсюда.

— Почему?

— Я полька. Меня станут допрашивать как свидетеля, и я целый месяц не смогу уехать. Потом дело передадут русским. Там меня тоже будут допрашивать, и тоже не меньше месяца. А я видела только лицо убийцы, больше ничего.

— А можно еще кое-что спросить?

— Да.

— Почему вы сказали: «тогда, в Гданьске»?

— У тебя на голове был такой смешной венок.

— Значит, я не ошибся. Что вы там делали?

— То же, что и ты. Ну, ступай. И не забудь книгу.

Она протянула ему томик «Эффи Брист» с закладкой из путеводителя Брокгауза и нежно поцеловала в лоб. Ганс Касторп покидал десятый номер в крайнем возбуждении, ощущая, что от хаоса мыслей, образов и противоречивых чувств у него вот-вот лопнет голова и разорвется сердце.

Еще в тот же день он перебрался из пансиона «Мирамар» на Каштановую.

— Не скажу худого слова, — приветствовала его госпожа Хильдегарда Вибе. — Значит, ваша тетя и кузен уже уехали из Сопота? Велосипед вас ждет.

Но он даже не заглянул в чулан. Отправил с почты грязное белье Шаллейн, а сам сел в берлинский ночной поезд. В столице он пересел на поезд до Гамбурга и вскоре, на пороге дома на Гарвестехудской дороге, здоровался с дядей Тинапелем, который, как всегда, радостно его приветствовал, хотя и не мог припомнить, чтобы на сей раз племянник предупредил о своем приезде.

На этом можно было бы и завершить наш рассказ, если бы Гансу Касторпу — который до конца каникул проводил время большей частью в дядиной библиотеке либо у себя в комнате, лишь изредка прогуливаясь по Эспланаде или играя с Иоахимом в шахматы, — не предстояло на третий семестр вернуться в Гданьск, куда он и приехал третьего октября, хмурым дождливым днем.

Внимательный наблюдатель мог бы заметить произошедшие с нашим героем существенные перемены. Он был сдержан, немногословен, редко заходил теперь в «Café Hochschule», с однокашниками держался по-прежнему дружелюбно, но в разговор вступал, только если речь шла о конкретных вещах. «Вандерер», смазанный тавотом и помытый, снова вошел в милость, хотя уже и не служил для далеких загородных прогулок, лишь иногда увозя своего владельца в Оливу или в Старый город.

Зато Касторп с небывалым рвением взялся за математику, и вовсе не потому, что должен был сдавать по ней экзамен — к профессору Гансу фон Мангольдту он мог записаться на любое время, — а по совершенно иной причине. Он вспомнил об упомянутой на прошлогодней лекции кривой, которая описывается неким уравнением, но начертить которую невозможно. Это противоречие не давало ему покоя. В учебнике «Высшая математика» Эрнста Паскаля он отыскал все теории Карла Вейерштрасса, поскольку именно тот, через тридцать лет после открытия Больцано, составил это уравнение. Поначалу Касторп стал изучать кривые на плоскости. Потом перешел к кривым и поверхностям в многомерных пространствах. Наконец, углубился в теорию множеств. Однако среди замечаний, посвященных Паскалем Карлу Вейерштрассу, нигде не нашел уравнения, которое еще в первом семестре должен был записать в тетрадь и которого теперь не мог отыскать. Эта кривая существовала единственно в воображении алгебраиста, но, если она была описана формулой, чем объяснить невозможность ее графического изображения? Касторп хорошо помнил ту лекцию профессора Мангольдта, но хотел увидеть уравнение своими глазами — тогда бы его сомнения рассеялись.

Не найдя уравнения, он бросился в другую крайность и записался на курс русского языка к Николаю ван дер Бергену. Без особого труда одолел алфавит и перешел к простейшим текстам для чтения, в которых — на уровне младших классов русской школы — рассказывалось о каникулах в деревне, походах за грибами, катании на лодке по озеру, а также о доме, семье и животных. Однако когда он добрался до вступительной информации о государственном устройстве и вынужден был прочитать вслух: «Николай Второй, император Всея Руси», то со стуком захлопнул учебник и ушел с занятий, чтобы больше на них не появляться. Подобное произошло на лекции по немецкой литературе доктора Лёбнера. Касторп посещал его лекции раз в неделю, всё усердно записывал, но когда Лёбнер, говоря о Гёте, заявил: «К нам, немцам, господа, благоволит Бог, ибо такого поэта нет ни у кого на свете», Ганс Касторп записал в тетради: «Воистину!» — и распрощался с этой областью знаний, которые готово было ему предоставить его учебное заведение.