Принц теней - Рэйчел Кейн

Мне все стало ясно: обет безбрачия, данный монахом, его тяготил – и эта девушка пришла, чтобы его утешить. Я подумал было, что совсем испортил ночь этому святому человеку, но в этот момент дверь снова открылась и закрылась, и я услышал шлепанье сандалий по каменному полу и тяжелое, усталое дыхание монаха.

– Синьорина, – произнес он, – простите. Пожалуйста, садитесь. Сегодня ночь… сюрпризов. Я уже приютил одну заблудшую овцу, поэтому если вы хотите…

– Заблудшую овцу! – вскрикнула она. – Здесь кто-то есть! Я так и знала! Я слышала шорох!

– Эта овца так же мало хочет быть узнанной, как и вы, синьорина, поэтому, прошу вас, не шумите. Он не увидит вашего лица, а вы не увидите его. Подождите здесь, в тени, пока я приму его исповедь.

И мгновенье спустя я увидел в окошечке исповедальни его лицо, нахмуренное и недовольное. Я ответил ему невинным взглядом и протянул ему сумку, которую он схватил и спрятал весьма проворно, невзирая на ее тяжесть.

– Кайтесь, – сказал он. – И держите язык за зубами, не вздумайте обмолвиться о присутствии здесь синьорины в столь неурочный час.

Я закивал.

– Клянусь! – пообещал я. – Ваши любовные дела в полной безопасности.

Я слышал, как женщина снова вскрикнула, но в этот раз в ее голосе было больше возмущения, чем страха. Она не удержалась и заглянула со свечой в руке в мое убежище.

В неверном свете свечи я увидел знакомые черты и сверкающие черные глаза и понял, кто это, – ровно в тот же миг, как она узнала меня и открыла рот от изумления.

Розалина Капулетти тут же отбросила капюшон и поспешила ко мне.

– Вы ранены! – воскликнула она.

Я не мог оторвать от нее глаз. Следы побоев исчезли, и, несмотря на тонкий шрам на лбу, у самых волос, она была прекрасна как никогда. Я ведь думал, что никогда не увижу ее снова, тем более так близко, и запах розовых лепестков и апельсиновой воды окутал меня теплым облаком.

И тут она дотронулась до меня, ее нежные пальчики коснулись моей руки, и меня бросило в такую дрожь, что силы совсем оставили меня.

– Ваше лицо, – глупо пробормотал я. Я смотрел и не мог насмотреться на это чудо и лишь чудовищным усилием воли сохранял контроль над своим разумом. – Я рад, что вы выздоровели.

– А вот вы нет!

– Со мной все хорошо, – произнес я. Ее присутствие делало все остальное таким незначительным для меня. – Почему вы здесь, в такой час, без сопровождения?

Она бросила быстрый взгляд на отца Лоренцо, а тот твердо взял меня за плечо и оттеснил в глубь исповедальни.

– Так-так, синьор, вы окончательно испортили мои попытки держать огонь отдельно от дров – я имею в виду Монтекки и Капулетти; в ваши дела я не лезу и знать о них ничего не хочу, но советую помнить, что синьорина к ним никакого отношения не имеет.

– Но…

Разумеется, она не для блуда пришла к этому толстому немолодому человеку. Меня вдруг обожгла мысль:

– Она же должна уже была принять постриг!

– Я… решила подождать, – проговорила Розалина у меня за спиной. – Притворилась больной. Но теперь уже больше откладывать нельзя. Меня отошлют в монастырь, где все мои грехи будут… искуплены.

Я вывернулся из рук монаха и посмотрел прямо на нее. Она теперь стояла выпрямившись во весь рост, опустив руки перед собой, и свет свечи ласкал ее лицо, словно любовник.

– На следующей неделе все будет решено. Брат Лоренцо обещал отвезти меня сегодня в монастырь, где не такой строгий устав и где я хотя бы иногда смогу читать и чему-то учиться. Тибальт хочет сломить мой дух, но я не позволю ему это сделать. Если я принадлежу Богу – я буду принадлежать Богу по собственной воле, а не по воле Тибальта.

– Сегодня… – меня как будто молнией ударило, хотя никаких объективных причин для таких чувств у меня не было. – Вы уезжаете сегодня.

– Да, молодой человек, и она сильно рисковала, чтобы воспользоваться этим шансом, а вы со своими семейными распрями чуть было все не испортили! – брат Лоренцо снова стал теснить меня внутрь исповедальни, но я уперся и не дал себя сдвинуть с места. Розалина тоже не двигалась.

– Он вас не простил, не так ли? – спросил я. – За то, что вы дали мне уйти?

Она не ответила, но ей и не надо было отвечать – я и так знал правду. Я, только я был причиной того, что брат решил заточить ее в самом строгом монастыре и лишить единственного, чем она дорожила, – ее книг. Он собирался отправить такое место, где женщина считается неразумным животным, созданным для бесконечного повторения ответов, данных задолго до нее, и умерщвления грешной плоти… Это убило бы Розалину – вот что я прочел в ее глазах. Все лучшее в ней должно было погибнуть.

И виной этому был я.

Опять.

– Ходят слухи, будто это вы донесли на Меркуцио и его друга, – сказал я и увидел, как она вздрогнула, как от боли. – Я знаю, что вы этого не делали. Это сделал кто-то, кто хотел подставить вашу семью, и совсем не ради истины.

Она едва слышно вздохнула и кивнула.

– Я слышала об убийстве этого мальчика, – сказала девушка. – Я бы никогда не стала доносить на них – даже если бы случайно узнала правду. Я верю, что Господь любит всех, и грешников и праведников, и что наказание – это только Его дело, отнюдь не мое. И мне очень неприятно, что я стала еще одной, невольной причиной глупой войны между нашими семьями.

Я не знал, что еще сказать ей. «Я думал о вас» – это правда, но сказать такое было бы недопустимо… Я был Монтекки и, в отличие от Ромео, знал, где проходит граница дозволенного. Поэтому я только произнес:

– Я рад, что с вами все хорошо, синьорина.

Она скользнула внимательным взглядом по моей окровавленной одежде и перевязанной ноге.

– А я рада, что собака вас не догнала, – она слегка улыбнулась. – Хотя этот укус может вас выдать завтра.

– Знаю.

– А может, вам завтра поскользнуться на ступеньках собственного дома? – вдруг сказала Розалина. – Ранним утром, когда будет побольше свидетелей. Только сначала перевяжите рану как следует, иначе кровотечение вас выдаст, а так вы можете легко притвориться, что вывихнули лодыжку, и никто не заподозрит вас.

Это был отличный, очень полезный совет, и я кивнул ей. Голосу я больше не доверял: он так и норовил сорваться, а у меня могли вырваться слова, которых я не мог себе позволить. Я вдруг с горечью осознал, что она, должно быть, дает этот совет, исходя из собственного опыта: ей не раз приходилось подобным образом объяснять синяки и ссадины, которыми награждал ее родной брат.

Я позволил монаху закрыть за мной дверь исповедальни и медленно опустился на скамью, чувствуя… что? Потерю? Мне не хотелось облекать в слова это чувство – оно было слишком велико, у меня внутри словно ураган бушевал. Она волновалась за меня. Тревожилась. Она дотронулась до меня так нежно, что я до сих пор чувствовал дрожь ее горячих пальцев на своей щеке…