Я Распутин. Книга четвертая - Алексей Викторович Вязовский

артиллерией. На фронте всего в сто километров в землю зарылась почти стотысячная армия, что сделало дальнейшее продвижение невозможным.

Но одну из главных задач наступление выполнило — греки пробились на Галиполийский полуостров к зажатым там англофранцузам, так что можно считать, что выход из Дарданелл в Средиземное море заблокирован и, следовательно, в ближайшее время посыпятся турецкие фронты на Ближнем Востоке.

Значит, пришло время нам возобновить наступление на Кавказе. И готовить десант на восточный берег Босфора.

Глава 17

— Алексей Максимович, дорогой мой, ну как же так можно?

Сибирская моя доха упала на руки прислуге, туда же мохнатая шапка — я по-прежнему старался эпатировать публику внешним видом и, вопреки моде на бобровые шубы и солидные пальто, порой одевался истинным сибирским мужиком. В столице ударили февральские морозы, лед на каналах, похоже, метра полтора набрал… Надо бы выбраться, посверкать коньками, пока Масленица.

— Что же вы, Григорий Ефимович, даже “здрасьте” не скажете? — встретил меня пролетарский писатель.

Познакомил нас Шаляпин, практически на третий день после возвращения Горького в Россию, к которому я тоже приложил руку — и МВД уговаривал снять опалу с писателя, и ему самому гарантии давал. Вот он и променял солнечный Капри на депрессивный, зимний Питер, переселившись с гражданской женой Марией Андреевой в одиннадцать комнат на шестом этаже дома Барсовой на Кронверкском. Северный модерн, лифты-водопроводы, высший класс — натуральная барская квартира. Мог себе позволить Алексей Максимович, при его-то доходах, правда, жили они там не вдвоем — помимо прислуги, вокруг Горького постоянно вились родственники, друзья и просто прилипалы.

— Здравствуйте, здравствуйте, — раскланялся я на все стороны вышедшим вслед за хозяином домочадцам. — Пойдемте, разговор серьезный есть.

Сели мы в рабочем кабинете, где в последнее время проходили заседания редакции “Всемирной литературы”.

— Вот скажите, зачем вы это написали? — я развернул газету “День” на полосе, где напечатана горьковская статья и прочитал вслух. — “Беспристрастие обязывает грамотного человека знать, что на войне все солдаты — немцы, французы и другие — с одинаковым усердием жгут и уничтожают всё, что можно уничтожить и сжечь. Война — безумие, это кара людям за их жадность. Жадничает, как известно, не народ, войну затевают не нации. Немецкие мужики точно так же, как и русские, колониальной политикой не занимаются и не думают о том, как выгоднее разделить Африку”.

Горький решительно отстранил мою руку с газетой:

— Война есть явление позорное и глупое, не говоря ее преступности!

— Все так, Алексей Максимович, все так, но зачем сейчас-то? Вы же сами назвали статью “Несвоевременное”?

Тоже мне Толстой выискался! Как же не вовремя весь этот показушный пацифизм левой тусовочки…

— Вы что же, Григорий Ефимович, войну оправдываете? Всю эту огромную жуть, эти тяжкие ощущения, на которые я не могу найти слов, чтобы выразить хотя бы сотую часть? Это же мировая катастрофа, крах европейской культуры!

— Отнюдь. Войне нет оправдания, но чего вы хотите добиться, публикуя это? — я потыкал пальцем в текст. — Мира? Нет, мир возможен только при обоюдном согласии сторон. Значит, ваша статья работает на внутренний разлад.

Горький сердито вставил сигарету в мундштук и закурил. Я поморщился, но хозяин тут он.

— Ведь всего полгода назад вы написали “Письмо к Шаляпину” совсем с другими мыслями!

— Это фальшивка, я не писал его, — резко ответил писатель.

— Вот как… не знал, — сбавил я тон. — За такое надо наказывать и я займусь этим. Но все равно, к вашей нынешней статье. Вот ваши друзья социал-демократы прямо пишут, война есть неизбежное свойство капитализма. Неизбежное!

— И что же, не бороться против нее? — пыхнул дымом Горький, насупив кустистые брови.

— Бороться. Только к чему приведет борьба сегодня? К развалу фронта, к превращению, как мечтают некоторые радикалы, войны внешней в войну внутреннюю?

Я тяжело вздохнул. Ну как, как объяснить этим прекраснодушным людям, что они даже не представляют себе ужасов грядущей Гражданской с ее массовым террором, голодом и эпидемиями? Что благие порывы ведут к смерти миллионов людей, к разрухе и деградации всей жизни? Их же самих в этот кровавый конвейер и затянет, кого насмерть, кого выкинет пожеваным-поломаным. Горький тоже будет протестовать против ужасов гражданской, да все равно уедет, даже невзирая на давнюю дружбу с Лениным…

— Вы наверняка знаете, Алексей Максимович, что американцы прошли сквозь гражданскую войну всего пятьдесят лет тому назад. И потеряли они при этом полмиллиона человек из населения в тридцать миллионов. В масштабах России это два с половиной-три миллиона человек. Но эту цифру нужно увеличить вдвое или втрое, потому что сейчас война пойдет с пулеметами, бронепоездами, самолетами и удушливыми газами, которых не было у американцев.

Не знаю, проняло Горького или нет, но колючий взгляд смягчился — не исключено, что из-за того, что к нам присоединилась Мария Андреева, она встала за креслом писателя и положила ему руки на плечи.

— Война, к моему сожалению, неизбежна. И нет у нас другого выхода, кроме как победить, иначе мы свалимся в такую кровавую кашу, что нынешние потери покажутся сладким сном.

Долгонько мы проговорили, так или иначе свою позицию донес, и отправился восвояси. Пока провожали меня к выходу, прошли через несколько комнат, и в каждой сидело по четыре-пять человек — в одной благопристойно играли в лото, во второй азартно резались в карты, в третьей обсуждали революционную статейку в революционном же журнальчике. А вот в последней спорили о маркизе де Саде, причем с такими цитатами, что сидевшая в углу молоденькая девушка цветом лица мало отличалась от красной плюшевой портьеры.

— Охальники, — выдал я и зыркнул фирменным распутинским взором на заливавшегося соловьем оратора.

Тот икнул и замолчал, пуча глаза.

— Прокляну! — решил слегка поднять градус и уставил указательный палец прямо в лицо чтеца.

Вот он весь левацкий напускной материализм. Мигом слетает, как только сердечко екает. Товарищ побледнел, начал хватать губами воздух.

Полностью удовлетворенный эффектом — я пошел к выходу.

***

И сразу же по вовзращению в Таврический, до меня снизошли мореманы. Все носы вертели, не комильфо белой кости с графом Стадницким-Сиволапым дела делать, пока не припрет. А приперло — просвещенные мореплаватели взвыли, очень им русские подводные лодки понадобились, тветонов в Северном море сдерживать. Поначалу-то умы военно-морские решили прорываться сквозь Балтику, да подсчитали — прослезились. И мин там понатыкано, и дальности хода без дозаправки ну никак, а судно снабжения отправлять сродни самоубийству. А Роял Нэйви белугой орет и от такого воя придумали перекинуть лодки в Белое море, а уж оттуда, из