Ночник - Денис Драгунский

На ковре, очень красивом – пристально рассматриваю и подробно запоминаю его узор, – стоит стопка книг, тоже очень красивых.

Сижу в кресле перед диваном. На диване молодая женщина и мужчина, тоже молодой. Женщина слева, мужчина справа от меня. Они целуются и собираются заняться любовью. Женщина вот уже только в кофточке, все остальное снято. Мужчина снимает штаны, достает презерватив, пытается надеть. Не получается – нет достаточной эрекции.

Говорит – не ей, а мне:

– Просто я не могу в присутствии, так сказать, зрителя. Наверное, у вас тоже не стоит?

Я говорю:

– Нет, у меня стоит.

Женщина ногой трогает меня сквозь брюки и говорит мужчине:

– Да, у него стоит, правда!

С дороги виден простой деревянный дачный дом. Но – с мраморными львами у крыльца. Во сне вспомнилось, как по телевизору показывали дачу Собчака и как его жена объясняла, что львы у входа вовсе не мраморные и куплены по 10 евро штука.

Маленькие, почти кукольные наряды. Накидки, блузочки, чепчики – шелковые, подбитые птичьим пухом, от этого почти упругие на ощупь. Их целый шкаф. Я их перебираю. Вижу, что они очень старинные.

В сельском клубе, как на картинах художников тридцатых годов – бревенчатые стены с плакатамипортретами, лампочка на проводе с дощатого потолка свисает, – мужичок читает стишок о том, как он порвал с религией.

Его спрашивают:

– Егорыч, ты чего? Правда, что ли?

Он отвечает:

– Да ну вас! Шутю, конечно!

Часы, как грибы, под забором. Все мои старые наручные часы. Все часы, которые у меня были за мою жизнь.

Тихо тикают в траве. Глядят в небо циферблатами.

Мужчина должен поговорить и уйти.

Вижу это как бы с точки зрения женщины.

Но он уходит, не поговорив.

Во сне думаю – а кто я в этом сне? Всё сразу: мысли этой женщины – я; мужчина – тоже я; ну и сторонний наблюдатель – конечно, я.

Большое восточное семейство нянчит внуков. Один из внуков – белый. Ну, не совсем белый, но явно белее остальных ребятишек.

Вспоминаю, как моя знакомая Таня Н. рассказывала, что ее сын одно время собирался жениться на афганской девушке. И она заранее горевала, что внук будет воспитываться в большой афганской семье, будет говорить только на их языке и не сможет – не захочет – выучить русский.

Бедная прибрежная деревня, где все время начинают всё сначала. Где все время строят новые домики и лодки – вместо смытых бурей и утонувших.

Человек читает вслух перехваченное письмо: «Приеду к вам, будем играть на фортепьяно».

– А фортепьяно-то у них нет! – говорит он. – Значит, это что-то значит. Что ж это такое? Наверное, рация!

Все вокруг смеются:

– Ага! Радистка Кэт! Русская пианистка! Ладно тебе!

– Нет, нет, – говорит он. – Это точно какой-то знак.

Мы живем в деревне. Надо съездить за водкой.

Едем на машине, разбитая сельская дорога, все время крутые повороты, много встречных машин, очень узко.

Потом перед нами скала. Она перегораживает дорогу.

Надо бросать машину и лезть наверх. Скала вся заросла шипастыми растениями, пятки колет даже сквозь подошвы. Даже проснулся на секунду от боли в пятке, как будто укололся.

Снова заснул и вспомнил, что в этой деревне вообще все растения, все кусты – в шипах.

Перелезаем через скалу. Мы уже без машины, идем пешком. Вдруг оказывается, что по этой заброшенной ухабистой дороге едет троллейбус. Садимся в него.

Приезжаем на железнодорожную станцию. Там огромный базар. На прилавках – буквально всё, любые товары. Водка, вино, что хочешь. Но темновато и грязновато.

Выхожу из кафе. Там остались мои друзья. Стою у входа и болтаю по мобильному телефону. Я вышел специально, чтобы поговорить, потому что там внутри плохая связь. Вдруг вижу – какая-то женщина входит в кафе, и мне ужасно не хочется, чтобы она туда вошла и увидела моих друзей. Я ее громко зову, она не слышит, я зову еще, еще. Наконец она оборачивается и неохотно подходит ко мне.

Я расстегиваю рубашку и показываю ей, что у меня на груди две крышечки. Справа и слева. Они отвинчиваются. Одна «для сердца», другая «для легких». Это я ей объясняю.

– Ты заболел? – спрашивает она.

Видно, что она не очень-то мне сочувствует.

– Да, – говорю. – Как видишь.

Мы молчим.

Какой-то маленький мальчик смотрит на мою оголенную грудь, на эти крышечки, хочет потрогать их грязными руками. Бью его по рукам.

Человек сидит в самолете у прохода. Опустил столик, поставил на него компьютер, достал газеты. Другой сидит у окна и все время выходит – то в туалет, то просто пройтись по салону. Первый с трудом дает ему выйти – защелкивает столик, берет компьютер на колени, складывает газету. Но сам не встает, не идет размяться или в туалет. Это повторяется несколько раз. Я сижу через проход и наблюдаю эти мучения. Говорю:

– А что бы вам, господа, не поменяться местами?

Но оба отказываются.

Старуха рассказывает мне (я кто-то вроде социального работника): она жила с финном. Она начала с ним жить, когда была у него домработницей. Забеременела, родила ребенка. Ребенка забрали в детдом. Финн скоро умер, у него есть свои дети, которые ее не признают.

Потом она продолжала работать уже на фабрике. У нее из зарплаты вычитали на содержание ребенка в детдоме. А теперь она уже старуха, и ее хотят выписать из Финляндии в Россию. Говорят, что она на самом деле незаконная иммигрантка. Ребенка ей не показывают.

Но она уже не помнит, было это всё или не было.

Надо ехать в Ярославль на скоростном поезде; где его найти? Ищу вокзал, не знаю, на какой он улице.