Зрелость - Симона де Бовуар

Мне понадобилось много упорства, чтобы придерживаться такой безучастности: времени у меня было предостаточно, я даже не всегда знала, как им распорядиться. Я погружалась в провинциальную скуку. От своих коллег я ничего нового не ожидала. Мадемуазель Люка, преподаватель английского, была похожа на огромный гриб; черное бархатное платье, из-под которого виднелась розовая манишка из ангорской шерсти, ниспадало до самых щиколоток. «Я не решаюсь расстаться со своими детскими платьями!» — говорила она; она ненавидела своих учеников, которые отвечали ей тем же. Мадемуазель Обен, только что прибывшая из Севра, изображала из себя ветреницу; она кружила по учительской, вздыхая: «Ласка! Мне нужна ласка!» Конечно, Симона Лабурден была не такой глупой; это с ней у Марко была связь, она была знакома с мадам Лемэр и Панье; черноволосая, с очень красивыми серо-голубыми глазами, с жестким, безупречно очерченным профилем и плохими зубами; мы не слишком симпатизировали друг другу, но в Севре она была в приятельских отношениях с Колетт Одри, и мы часто обедали втроем в многолюдном ресторане возле вокзала. Нас сближали наши воззрения. Политикой активно занималась одна Колетт: она слыла красной; однако у нас с Симоной были примерно одинаковые взгляды на события, мы разделяли воззрения Колетт. В силу своей молодости, своих мыслей и поведения в лицее мы представлялись чем-то вроде авангарда. Мы много внимания уделяли своим туалетам. Колетт обычно носила рубашки фирмы «Лакост» и галстуки, удачно и смело подбирая оттенки; у нее была очень красивая, казавшаяся нам великолепной, черная кожаная куртка с белыми отворотами. Подруга Симоны одевалась в больших магазинах и время от времени делала ей подарки в виде какого-нибудь костюма изысканной простоты. Моей единственной утонченностью были свитера, которые моя мать вязала для меня по тщательно отобранным моделям, их нередко копировали мои ученицы. Наш макияж, наши прически опровергали определение, какое отец одной ученицы с восхищением предложил однажды Колетт Одри: мирские монашки.

Но кем же мы были? Ни мужа, ни детей, ни очага, никакого социального пространства и двадцать шесть лет: в этом возрасте хотелось чего-нибудь стоить. Колетт занялась политикой и вела борьбу в этой области, чтобы оправдать свое существование. До сих пор мое радостное ощущение жизни и литературные планы, гарантия, которую предоставлял мне Сартр, избавляли меня от такого рода забот. Однако его отсутствие, слабость романа, за который я взялась, неприветливость Руана — все в этом году способствовало моей растерянности. Этим я объясняю мелочную суету, в которую я позволила вовлечь себя.

В Париже я часто ужинала с Марко, которого только что назначили преподавателем в Амьене, он водил меня в модные ресторанчики, где на клетчатых скатертях мы ели блюда с разными приправами; он оказался очаровательным, приятным, рассказывал мне множество историй, скорее выдуманных, чем настоящих, которые меня забавляли; он доверчиво поверял мне свои сердечные тайны; я отвечала наигранными откровениями, мы оба не слишком верили друг другу, однако его красота придавала цену этому притворному сообщничеству. В ту пору у меня находила отклик его неприязнь: я с удовольствием слушала, как он разбирал по косточкам Симону Лабурден. Он сделал ее очень несчастной и хвастался этим. Почему его на короткое время тронула страсть, которую он ей внушил? Этого я так никогда и не узнала. По правде говоря, его интересовали только мужчины. Вскоре он начал жить вместе с красавцем блондином, восхваляя в своих стихах, очень скверных, его волосы с ароматом ракитника; они пустили Симону к себе в квартиру, и Марко со смехом рассказывал: «Ее поместили спать в шкафу». Она попыталась соблазнить красавца блондина, но ничего не получилось. Впрочем, Марко уехал в Амьен, она — в Руан; она еще встречалась с ним иногда, пытаясь с одинаковым неуспехом то вновь завоевать его, то окончательно отдалиться. Когда она жила рядом с ним, то неустанно оборонялась от его презрения. Он стянул у нее тетрадь с ее личным дневником и дал мне почитать отрывки: «Я хочу властвовать, властвовать! — писала она. — Я буду бороться изо всех сил, я буду держать в своей власти и людей, и все остальное». Это выглядело не смешно, а скорее жалко. Марко безмерно унижал ее, с помощью неловких слов она пыталась вновь обрести уверенность, между тем я и не думала жалеть ее и со смехом повторяла Колетт ее жалобные заклинания. Изо дня в день она досаждала мне своей озабоченностью построить себе такую богатую, такую «разнообразную» жизнь, что на вершине ее будущей славы Марко не сможет пренебречь ею: она плутовала с действительностью, преувеличивая свои возможности, Марко, по правде говоря, тоже, но он делал это изящно и, похоже, без особого умысла, в то время как Симона занималась этим с удручающей серьезностью.

Возможно, я судила бы ее не так строго, если бы она не проявляла ко мне столь очевидной враждебности. Наверняка Марко не скрывал от нее, что мы вместе над ней потешались: это не побуждало ее к дружбе.

Отсутствие Сартра еще более сблизило меня с Панье: в том году мы часто ужинали вдвоем; я рассказывала ему все, что со мной происходило, и если мне нужен был совет, то я обращалась к нему: я с большим доверием относилась к его суждениям, и в моей жизни он занимал важное место. Я рассердилась на Симону за то, что она повторила ему мои, по сути очень дружеские, замечания на его счет, придав им недоброжелательный тон. Я отомстила ей сплетнями. Время от времени, от нечего делать, я выпивала стаканчик с мадемуазель Понтьё, молодой классной надзирательницей, лицо которой портило бордовое пятно, весьма некрасивое, зато фигура у нее была изящная и одевалась она хорошо. Она принимала помощь мелкого парижского промышленника и флиртовала с молодыми преподавателями лицея для мальчиков. Мы разговаривали о туалетах и сплетничали. Вечерами, под конец утомительного дня, я вкушала тягостную сладость злословия. Снаружи царствовали туман и провинциальная тьма; однако все переставало существовать, кроме тепла и света кафе, где я сидела, обжигая горло чаем и получая возможность говорить, возможность разносить словами в пух и прах весь мир. Симона была излюбленной моей жертвой.

Однажды в воскресенье я встретилась с Марко в Амьене; он показал мне собор и город и был, как никогда, предупредителен и обольстителен. Задавал мне коварные вопросы о мадам Лемэр и Панье, о моих отношениях с Сартром, но я избежала его ловушек, сочетав обман с простодушием. Затем беседа переросла в перепалку, сопровождавшуюся громкими взрывами его смеха. Я провела очень веселый день. Вечером Марко сообщил, что собирается открыть мне большой секрет. Он достал из бумажника фотографию прелестного белокурого ребенка. «Это мой сын», — сказал он. Тремя годами раньше он проводил каникулы на каком-то пляже Алжира; вдалеке стояла на якоре сверкающая яхта. Доплыв до нее, он взобрался на борт и встретил там молодую англичанку, необычайно красивую, светловолосую, благородную и очень богатую. Он возвращался туда каждую ночь. Ребенок родился тайно. Я уже не помню, ни что с ним сталось, ни как закончилась эта роскошная идиллия, поскольку мало интересовалась подробностями этой выдумки. Позже Марко представил Сартру иную версию этого романа и совсем другую — Панье. На самом деле белокурый ребенок был его племянником. Марко наверняка обрадовался, что обманул меня, поскольку никто, кроме фантазера, не верит с таким простодушием в легковерность других. Во всяком случае, к концу вечера я добилась успеха. Он снял для меня комнату у своей хозяйки и предложил нам разделить одну кровать, «как брат с сестрой». Я отвечала, что, как правило, по достижении определенного возраста брат и сестра спят по отдельности. Он засмеялся, но как-то натянуто. В любом случае я, конечно, отклонила бы его нелепое предложение, но он, кроме того, поведал мне еще, что когда Симона Лабурден приезжала к нему в Амьен, одним из развлечений для него было провести ночь в ее постели, не нарушив целомудрия; притворяясь, что спит, он прикасался к ней, будто собираясь обнять ее, и радовался как сумасшедший, услышав, уверял он, как ее душит желание. Марко не вызывал у меня никаких эмоций, и я не боялась его уловок, но опасалась его самомнения. Какой восторг для него, если бы я вздохнула во сне! Я была довольна его досадой. Вернувшись в Руан, я весело рассказала об этом мадемуазель Понтьё. Я добавила, что теперь Марко терпеть не может Симону Лабурден и воспылал симпатией ко мне. От Панье я узнала, что Симона от души посмеялась, узнав, что я хвалилась тем, будто вытеснила ее из сердца Марко: об этом рассказала ему мадемуазель Понтьё. Я была очень смущена, меня тоже легко было больно задеть словами; я поняла: это игра, где не бывает победителей. Я не отказываюсь от этой забавы, если душа того желает, но уже не жду в ответ ни побед, ни реванша.