Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов

– Так и есть – проспали. – Пал Палыч вздохнул и указал на стол вилкой. – А что такое на сковороде? Да вот – и у вас в тарелке?

Вкусу мяса, попробовав, Пётр Алексеевич успел уже подивиться: не свинина, не говядина, не баранина, не кролик. И не птица – точно. Да только мало ли чем Пал Палыч промышляет: у него и бобрятина припасена, и косулю иной раз берёт, и енотовидную собаку, да и барсука в прежние годы в норе давил. Может, ломоть от этого добра? Так вслух с улыбкой и предположил.

– Скажете тоже – барсук, – осклабился в ответ Пал Палыч. – Ещё сказали бы – гадюка! Вот посмотрите-ка – я ночью двух стряльнул, так один цалёхонький…

С этими словами он, шумно отодвинув стул, выбрался из-за стола, подошёл к вместительной морозильной камере, стоящей, вроде комода, рядом с холодильником, и откинул крышку. Над комодом взвился клочковатым облачком холодный пар.

– Шкуру-то сдёрнул, а ласты оставил…

Пётр Алексеевич поднялся следом и заглянул.

Встал, заглянул и… Крепкое чувство ударило его в сердце так, что оно толкнулось с небывалой силой и замерло. Кровь бросилась к лицу, к рукам и тоже замерла – горячая, тяжёлая и неподвижная. И весь он обездвижел, замер, не понимая и не зная, кто он и зачем. Зачем и кто.

Потом сердце вздрогнуло и застучало.

Пётр Алексеевич зажмурился и снова распахнул глаза.

– А что же вы про пчёл, Пал Палыч, не расскажете? – спросил зачем-то. – У вас ведь пасека в Залоге. Перезимовали?

– Уж пярезимовали. – Пал Палыч захлопнул крышку. – В Залоге у меня сосед – тоже с пчалáм. Так прошлым летом он мне подсиропил, берия. У его пчёл взятка нет – мёд они ня наварили. Так он что? Он им водки в блюдце с мёдом подмяшал и пяред летком поставил. Вот пьяные его пчалы́ и полятели моих ломать – мой мёд тягать. Какая сямья сильная, та отстояла улей, а слабых повыбили. Пьяный скобарь – хуже танка. С нашими пчалáми – то же.

Выслушав историю, Пётр Алексеевич самостоятельно заглянул под крышку морозильной камеры.

– Я вот вам что, Пал Палыч, скажу… – Слова Петру Алексеевичу давались нелегко. – Согласен. Так и быть, перепишу. Несите-ка сюда свою молитву.

7. Конец резидента

«Если дюгонь – рыба, то человек – птица», – Пётр Алексеевич проводил взглядом три рокочущих вертолёта, кочующих в дрожащем небе цепочкой к авиабазе в Острове. Недавно он перечитал «Моби Дика» и вновь подивился причудливой систематике китов, которую автор приводил в своём почтенном сочинении. Сиреновые – ламантины, дюгони и приказавшие долго жить стеллеровы коровы – по этой классификации относились к рыбам на том основании, что не пускали водяных фонтанов.

У небольшого озерца, сочащегося долгим ручьём в речку Скоробытку, съехали на обочину и заглушили двигатель. Пал Палыч хотел посмотреть – не сидит ли где утка. Осторожно, чтобы ненароком не хлопнуть дверью, он взял с заднего сиденья пятизарядный винчестер, спустился боком, припадая на одно колено, по откосу и, нырнув в серые заросли ольхи, скрылся из глаз.

Вечерело. Лягушки давали на озере звонкий концерт. По другую сторону дороги, за прозрачными кустами лозы, обсыпанными пуховыми комочками вербного цвета, носились над болотистым лугом белобрюхие чибисы. Пётр Алексеевич тоже вышел из машины, вдохнул полной грудью сырой, напоённый земляными запахами прели воздух, взял ружьё и встал возле испускающего печной жар капота. Прислушиваясь к ору и свисту проснувшейся жизни, он следил за береговыми кустами: вдруг Пал Палыч спугнёт утку и та сдуру махнёт в его сторону.

Бурая прошлогодняя осока стелилась по лугу, то тут, то там щетинящемуся сухими стеблями дудок. Молодые стрéлки зелени только-только начинали пробиваться сквозь зачёсы старого травяного ворса. Пётр Алексеевич собирался добыть сегодня вальдшнепа на тяге. Вместе с уткой боровая птица была вписана в путёвку, взятую им в охотхозяйстве. Небо как на заказ понемногу застилали ровные облака, обещавшие не то хмарь, не то морось, но при этом было довольно тепло – лучшей погоды не стоило и желать.

Вскоре Пал Палыч показался из кустов. На озерце было пусто – если утка здесь и садилась, то сейчас укрылась в прибрежном сите (Пал Палыч называл озёрный камыш то тростой, то ситом, поскольку внутри тот был губчатым, в дырочку; при этом Пал Палыч полагал, что троста – местное словечко, в то время как сито – учёное, книжное название) или землисто-бурой траве дальнего тряского берега. Хоть утки и не было, Петра Алексеевича не покидало чувство радостного возбуждения, пропитывавшее, казалось, всю материю мироздания – лягушки заливались в этой луже так самозабвенно, так радостно голосили о своём житье-бытье, как, должно быть, ангелы седьмого неба, встречая душу праведника, славят Царствие Небесное.

После озерца отправились в Иваньково, где Пал Палыча ждал дед Геня, былой товарищ по охоте, теперь постаревший, потерявший зубы и ловчую прыть. Он звонил утром, сказал, что видел следы – кабаны перешли дорогу и теперь бродят в чащобе, где Пал Палыч на звериной тропе, рядом с засидкой в семнадцать набитых на ствол осины ступеней (меньше нельзя – учуют), сыпал на прикорм кукурузу. Если Пётр Алексеевич имел виды на вальдшнепа, то Пал Палыч намерен был провести ночь на дереве. Твердить ему о неприглядности самовольного пострела не имело смысла – на этот случай у него в запасе был ворох встречных аргументов, начиная от претензий прохвостам-егерям и оборотням-охотоведам, готовым выгнать зверя под ружьё местного бугра или залётного туза в любой сезон, и кончая лицемерными исключениями: мол, коренным народам Севера не возбраняется бить заповедного тюленя и кита, поскольку это их природный промысел, а мужику в добыче, какую брали искони в лесу его отцы и деды, отказано. Разгорячённое подобным спором лицо его без слов говорило: хрен с коромыслом. Пал Палыч был уверен, что нипочём не возьмёт на охоте лишнего, а потому и зверя от его малого беззакония не убудет. Стеллерова корова, воскресни она и прими участие в прениях, эту уверенность определённо бы не разделила.

Слушая такие речи, Пётр Алексеевич всякий раз убеждался, что люди волевые от природы не годятся в мыслители: истина постоянно требует от человека уступки перед своей непреложностью, а сильные натуры на уступки скупы.

– Всё хотел спросить, Пал Палыч, – Пётр Алексеевич аккуратно объезжал торчащие из грунтовки булыганы, – а что Гарун?

– А что Гарун? – Пал Палыч поднял белёсые брови.

– Охотитесь?

– С им?

– С ним. Толк есть?

– Толк есть, – Пал Палыч вздохнул, –