Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

рук учителя. Иного смысла нашей нечаянной встрече я подобрать не мог.

Титан рассмеялся и сказал:

– Ну вставайте, вставайте. Будет. Отцу лучше поклонитесь.

И он напел первые такты “Королька”, узнаваемые, слащавые, неуместные на кладбище. Я вздрогнул, зная, как отец мучался, что его помнят лишь как автора “Королька” и просят сыграть, написать что-нибудь на память, ибо знакомые были уверены, что отец невероятно горд “Корольком”, танго, которое знают все в республике и ресторанные лабухи до сих пор исполняют, изменив немного аранжировку, в бывший день независимости страны.

Титан отбил такты пальцами по могильной ограде и сказал:

– В то последнее лето “Королек” был моим мучением. Его играли решительно все и повсюду. В любой дружеской компании. В любом кафе. И выбросить его из головы было невозможно. Словно ваш отец специально так сочинил, чтобы мелодия крутилась в сознании. Не музыка, а мусорное трюкачество. Ох, как же я злился! Как негодовал на вашего отца! Я ведь знал, что он большой композитор.

Но годы спустя, в Дальлаге… В третью лагерную зиму голод разрушил мою память. Она съела сама себя. Ведь и памяти нужна энергия, чтобы существовать, хотя в обычной жизни мы этого не замечаем. И в лагере память становится каннибалом. Чтобы помнить одно, нужно забыть другое. Затем второе, третье… Я уже не помнил, где я и что я.

И вдруг я услышал нечто знакомое. Мотивчик. Такой привязчивый. Такой назойливый. Пробравшийся в голову глубже, чем я мог предположить. Это Маргарин, помощник бригадира – в бараке было много наших, – напел мотивчик “Королька”. Только у него нашелся бы задор.

И эти ноты, две-три ноты, мотив… Я, несуществующий, ничтожный, его узнал. “Королек” оживил отмершие связи, возвратил ушедшие образы… Каждый миг того последнего лета был отмечен, проникнут этими нотами. А в том лете, когда я дописал роман, сошлась, отразилась вся моя жизнь. И благодаря “Корольку” я всю ее получил обратно. Расшифровал, восстановил из трех нот. Так что я, в каком-то смысле, есть теперь творение вашего отца.

Титан посмотрел на меня, потом на отцовскую могильную плиту. Кивнул мне еле заметно. Я решил тогда, что это обещание встречи.

Сейчас я знаю точно: нас срисовали на кладбище. Это все есть в ДОРе Титана. Отчет “наружки” о контакте. Специальный квиток с заданием установить мою личность. Данные установки: мой адрес, имя-фамилия-отчество. На обороте, в графе “компрометирующие данные”, строчка про отца: бывший член контрреволюционной партии.

Следующая бумага: указание официально вызвать на профилактическую беседу. Отчет о беседе, без упоминания чаячьего дерьма. Постеснялись. Вел себя с оперативными работником не до конца искренне, пытался убедить, что встреча на кладбище была случайной, что Титан просто пришел навестить могилу его отца.

Резолюция: открыть дело оперативного наблюдения, присвоить оперативный псевдоним “Мотылек”.

Королек – Мотылек; рифма.

Я не утерпел, дома рассказал матери о разговоре с Титаном. Я хотел, чтобы она, всю жизнь убеждавшая отца, что его музыка еще дождется больших залов, получила эту весточку благодати.

Она слушала молча и отстраненно, словно я говорил вообще не об отце, не о музыке, а о каких-то мальчишеских выходках. И я догадался, что она считает Титана одним из тех людей, что всю жизнь сбивали отца с пути, не позволили ему стать как некоторые другие композиторы, сочинявшие сюиты и симфонии о мирной трудовой жизни и зреющих урожаях, чтобы иметь возможность со второго раза на третий услышать из оркестровой ямы и сугубо свое, безыдейное.

Они спорили об этом при жизни отца. Но отец умел улестить ее, убедить, что можно и без компромиссов, без уловок, нужно только подождать, еще чуть-чуть подождать… И вот теперь, после его смерти, она искала виновных. Виновный нашелся.

Через четыре дня я взялся искать на отцовской полке “Уроки фортепьяно”. Книги не было. Мать в выходные уезжала на дачу к подруге. Везла сумку со снедью. В ней, вероятно, уехала “Августина”. До дачи был километр по лесной тропе от автобусной остановки. Где-то там она ее и закопала. Зная мать, я понимал, что она никогда не скажет где.

А на пятый день она принесла мне вынутую из почтового ящика повестку.

Просто положила передо мной на стол и ушла, ничего не сказав. Потом было чаячье дерьмо.

После нашей встречи на кладбище Титан прожил еще полтора десятилетия.

В первые годы я ждал, что Титан подаст знак, ибо я страстно хотел учиться слову – чтобы написать роман о нем самом и об отце, и о нас, последующих, безъязыких. Я не понимал, что лишь прячусь за идеей необходимого наставничества и ученичества; откладываю то, что могу открыть и сделать лишь сам.

А Титан ведет себя как самый проницательный учитель: не берет меня в ученики.

Толки о его новой книге продолжались, менялись лишь формулировки. Сгинули первые неистовые ожидания. Явились степенные рассуждения, что большое дело требует времени, ноша тяжела, нужно все как следует обдумать, такие книги пишутся раз в столетие… Ушла вера в скорое чудо, осталась горькая надежда, которая сама не знает, надежда ли она еще или уже пустой призрак.

Некоторые из прежних властителей дум начали тогда публиковаться в советских журналах и газетах. О, их обхаживали аккуратно, не заставляли отрекаться и клеймить. Достаточно было просто напечататься, выдать рассказик о красотах родной природы. Без Маркса, Ленина и коммунизма. Но – в их, оккупантов, журнале, в их газете, в подлом соседстве с агитками. Иные читатели искали в этих текстах двойное дно, эзопов язык, тайнопись сопротивления. Но, увы, это были стыдливые флаги капитуляции.

Однажды сподобился и Титан. Ему дали целый подвал: дерзай! И он написал о сельских праздниках, как раз то, что они любили, нейтральное, похвальное для национальных традиций, подчеркивающее значимость крестьянского труда.

Я не хотел брать газету в руки. Не верил, что Титан мог так поступить. Наверняка статью сочинил кто-то другой, а его подпись просто подставили без его ведома, случались и такие финты. Люди же толпились у киосков, покупали, вчитывались, но не слышно было ни восклицаний, ни насмешек…

Да, это несомненно был его слог. Его текст. Статья о сельских праздниках, ничего больше. Но каждое слово в ней кричало о другом. “Стог”. “Дом”. “Рига”. “Колодец” – свидетельствовали о сожженных стогах, опустевших домах, амбарах, ставших местами казней, колодцах, откуда никто уже не зачерпнет воды. Нечто выше совершенства и искусства: безмолвный глас ушедших.

Тот номер газеты в столице республики раскупили за часы. А потом власти – неслыханное дело – изъяли остатки