Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости - Владимир Яковлевич Пропп

лице ни малейшего сострадания.

Лицо ее плотно обвязано косынкой. Ни один волос не выпущен за косынку. Но угадывалось, что у нее волосы должны быть золотистые.

– Скальпель!

Фельдшерица быстро погружает пинцет в ванночку на спиртовке. В воздухе мелькает блестящий инструмент.

Федя чувствует, как корчится тело Прыткова. Он точно молотком выбивает: а! а! а!

Из-под скальпеля гной выбрызнул неожиданно сильным фонтаном и выплеснулся на пол далеко от операционного стола. Гной пролетел мимо уха доктора.

Федя видит, что фельдшерица что-то тихо объясняет практикантке с большими глазами. Она дает ей в руку крючок и такой же крючок дает другой практикантке. Федя уже знает: этими крючками захватывают края раны и разводят ее.

Теперь Федя видит ее в профиль. Он видит округлый, какой-то особый, младенчески серьезный лоб. Ее рука оттянута: она держит крючок и старается не шевелиться.

Прытков не переставая кричит в самое ухо Феди. Гной и слюна залили весь халат, и Федя уже чувствует, что гной прошел сквозь его рубашку и что рубашка прилипает к телу.

Но ему не противно и не страшно.

Ему хочется только одного: чтобы скорее кончилось и чтобы он не упал.

Когда он смотрит, как спокойны фельдшерица и эта девушка, ему стыдно, и он заражается их спокойствием, и он знает, что он не упадет. Но как только он смотрит в сторону, у него начинает кружиться голова, в руках и ногах делается дрожь.

Фельдшерица спокойна, потому что она видела таких операций много сотен. Ее сила – сила привычки. Но какой силой дышит эта девочка с таким детским лбом и такими бездонными глазами?

Все эти мысли проходят отрывками.

– Шпатель!

В. Я. Пропп. 1912 г.

(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 468)

Шпатель начинает скользить взад и вперед по кости.

– Резектор!

Что-то хрустнуло раз и еще раз. Потом Прыткова нагнули спиной вниз. Из него сквозь проделанное отверстие выливали гной, как из какого-нибудь дырявого ведра. И опять на Федю навалилось тело. Как ребенок прислоняет щеку к плечу матери, точно так Прытков прислонил свою голову к плечу Феди. Опять Федя его обнимал, как показал доктор. Не привыкший ни к каким ласкам, Федя поневоле, чувствуя на себе чужое тело, прильнувшее к нему во всей своей беспомощности и разбитости, не мог не чувствовать самой острой жалости, так что у него дрожали губы. Прытков уже не имел сил кричать. Его волосы слиплись от пота, борода была вся мокрая.

– Братцы, пить.

Глеб взглянул на доктора.

– Дайте!

Глеб, державший его за колени, отпустил его и дал ему попить. Зубы его стучали о края кружки, губы были почти белые, глаза слиплись.

Наконец доктор пошел к умывальнику.

Фельдшерица, Наточка и Олечка стали перевязывать Прыткова. Сиделка вытирала ему лицо и губы чистым полотенцем.

Федя посмотрел в дверь и увидел, что та девушка уходит. Он видел аккуратно сшитый и хорошо сидящий халат, обхватывающий очень тонкую и гибкую фигуру. Из-под халата выглядывали две маленькие ножки в ажурных черных чулках и в туфельках на каблуках.

После операции все пили чай в дежурной. Осталась и практикантка, но не та с большими глазами, а другая. Это была полная, краснощекая девушка с толстыми ногами и большими грудями. По лицу видно было, что ей всегда хочется смеяться и что она только ждет случая, чтобы расхохотаться.

Взглянув на Федю, она всплеснула руками:

– Посмотрите-ка на него!

Все посмотрели на Федю.

Он страшно покраснел, потому что думал, что на его лице уже написаны какие-то такие мысли, которые он еще и сам не додумал хорошенько.

Но оказалось другое.

Толстая сестра хохотала и показывала на его плечо. Плечо было все в гное.

Толстая сестра сейчас же побежала и принесла Феде чистую больничную рубашку и свежий халат. Он пошел в перевязочную, умылся горячей водой и переоделся.

– Ну, вы теперь больничный, по клейму видно, мы вас сейчас положим на койку, а потом на операционный стол.

Хохотушка смеялась.

Она уже успела рассказать, что она из Сибири, и что ее зовут Ольгой, и что в Сибири лучше, чем в Петербурге. В отличие от Олечки ее прозвали Олечкой толстенькой, а другую Олю – Олечкой тоненькой.

Вдруг она опять всплеснула руками. У нее была манера не только смеяться, но и постоянно ужасаться.

– Ай, ай, ай, Ксюшка меня съест!

– Кто это Ксюшка?

– Гончариха.

– Кто?

– Гончариха, что приходила со мной да удрала.

– Почему же она вас съест?

Феде казалось, что все опять смотрят на него.

– А портмоне-то? Видите?

Она вынула из кармана маленькое серебряное портмоне.

– Ну, это надо сейчас исследовать. Обыск устроить. Ага! Вот посмотрите. Это мы с ней.

По рукам пошла маленькая фотография с двумя женскими лицами. Одно – Олечка толстенькая, с крестьянским лицом и полными щеками, другое – Ксюша, в форме гимназистки, в черном переднике, с двумя тяжелыми косами.

* * *

Федя и Глеб шли домой. Глеб ночевал у Феди.

Федя чувствовал, что что-то случилось с ним, что он влюбился в эту девушку, влюбился сразу и со страшной силой. Это было одно. Но было еще что-то, чего он не понимал и что надо было как-то уяснить себе. Это другое тоже было связано с глазами этой девочки. Это было что-то, что проснулось и будет теперь жить в нем, но это была не любовь.

Когда они потушили свет, Федя спросил:

– Глеб, ты спокоен был во время операции?

– Спокоен. Только ужасно было, что он так кричал и дергался. Все хотелось, чтобы доктор делал скорее.

– А я, не знаю почему, я не был спокоен.

– Да, я тебя понимаю. Но что, если бы и доктор, и фельдшерица, и все бы нервничали?

– Да, это нельзя. Я и не говорю, что это хорошо, что я беспокоен. Но знаешь, спокойным можно быть по-разному. И надо себе это спокойствие выработать.

Они молчали.

– Сегодня вот после операции все пили чай, и твоя мама принесла какие-то японские ягоды, которые я не знаю как называются и которых я никогда не видел.

– Да, ну и что же?

– Я не могу всего этого есть. Я не говорю: не надо есть особых ягод, и бананов, и ананаса, и я не знаю еще что. Пусть едят. И это даже хорошо, что есть ананасы и еще такие фрукты, которые стоят ужасно дорого. Пусть. Но я не могу их есть.

– Это толстовство?

– Мне решительно все равно, толстовство это или нет, старо это или