Миг столкновения - Эмери Лорд

– Ничем.

Опять вышло, что я огрызнулся. Впрочем, за последние семь месяцев это в меня въелось.

– В смысле, не заморачивайся.

Пора расходиться. Но ни я, ни Элли не делаем ни шагу. Элли смотрит выжидающе. Держит паузу. Надеется выкурить меня из скорлупы. Если продолжать молчать, неловкость из легкой перейдет в чудовищную. Проще всего было бы отделаться простым «увидимся» и уйти, но ни рот, ни ноги с этим не согласны.

Неожиданно для себя выдаю:

– На самом деле, я ищу случая поговорить с твоим отцом. Мама раньше вела ресторанную бухгалтерию, а после… после всего этого – бросила. Если бы твой отец попросил ее снова заняться финансами, она бы обрадовалась. Мне так кажется. Может, ты ему скажешь?

Элли кивает, словно это самое обычное дело: попросить подругу, чтоб она попросила отца, чтоб он попросил мать приятеля, чтоб она…

– Конечно. Выберу подходящий момент, чтоб не прямо в лоб получилось. Может, дверь между ними и откроется. Кстати, Джонас, – когда тебе понадобится посидеть с младшими, или купить продукты, или еще что-нибудь – ты только свистни. Я буду рада помочь любым способом. Или если захочешь выговориться…

– Спасибо. Пока ничего не надо. Мы справляемся. Я боюсь осени, когда Наоми с Сайласом уедут. Правда, Виви говорит, что могла бы уломать свою маму остаться и после каникул, чтобы помогать мне.

Элли улыбается:

– Вот это было бы супер.

– Спасибо за идеи насчет ресторана.

Делаем по полшага друг от друга.

– Мне было интересно. Ты поподробнее почитай на досуге. Папа уже читал. Если хочешь, можем в четверг все обсудить в деталях. Ладно, пока!

Элли успевает отойти на несколько шагов, когда я окликаю ее:

– А что у нас особенного в четверг?

– Ничего. Просто смены совпадают.

Разворачиваюсь, иду прочь. Элли, предварительно помахав, тоже разворачивается. Наверно, я должен чувствовать вину за то, что обнажил мамину проблему, даже не посоветовавшись с Наоми и Сайласом. Но вины я не чувствую. Наоборот: ощущение, будто мы приняли нового человека в команду. Или, точнее, наконец-то поняли, что этот человек всегда в команде и был.

Виви

Я потому в маминой комнате обыск устроила, что мне нужно, ну просто необходимо УЗНАТЬ. Я об этом с самого дня рождения думаю, с нашего разговора об отцах, ну, там, на маяке. Отец Джонаса всегда в его жизни присутствовал, поэтому потеря так невыносима. А что мой отец? Много бы он в мою жизнь привнес?

Столько лет я себе говорила: нет, мне совсем не интересно узнать про отца. Наверно, я невольно сама для себя сочинила миф – будто я вовсе не сиротка, не несчастненькая дурочка в разгар личностного кризиса. Ну а вдруг все именно так и есть? Что, если на минуту стать именно такой дурочкой и сироткой?

Я это себе позволила. Я открыла окошечко в свои истинные чувства, и тотчас же в это окошечко ворвался вихрь любопытства. Вчера я смотрелась в зеркало, искала в своих чертах зацепки, ключи к разгадке – кто же мой отец. Нос у меня мамин, пуговкой; губы тоже мамины, пухлые. Но у мамы карие глаза, а у меня – синие. Значит, глаза папины. Впрочем, это не открытие; я семнадцать лет гляжу на мир отцовскими глазами, но даже имени отца не знаю. Теперь – волосы. Мой натуральный цвет – темно-русый, в маму. Но вот брови совсем не мамины. У мамы они жиденькие, она их карандашом подводит, пока не подведет, из дому ни ногой. У меня не брови, а скорее бровищи. Пальцы у мамы тонкие и очень изящные, у меня – короткие. Итак, глаза, брови, кисти рук – папины; а еще что? Выйдя из ванной, глянула на часы. Оказалось, целый час у зеркала проторчала.

Если бы мама вышла замуж, если бы у меня был отчим – может, я бы о биологическом отце вовсе не думала. Отчимом я бы только одного человека хотела видеть. Он появился в маминой жизни, когда я была совсем маленькой. Звали его Адеш. Мама любила его – так и до такой степени, что после расставания изменилась полностью. И я его любила, потому что он был красивый и удивительно добрый. Если бы Адешу вдруг взбрело повысить голос, я, наверно, рассмеялась бы – из-за акцента все, что он говорил, звучало восхитительно. Но Адеш никогда не повышал голоса; вообще никогда. Он только пел свои, особенные, непривычные песни да стряпал мое любимое блюдо – пакору, то есть мягкий сыр в кляре из нутовой муки и пряностей. Адешу пришлось уехать обратно в Индию, чтобы заботиться о своих престарелых родителях. Помню, я случайно слышала разговор Адеша с мамой. Мама просила: «Просто позволь мне поехать с тобой». Адеш не согласился. Сказал: не дам тебе свою жизнь перевернуть и дочку с места сорвать. А еще сказал: чему быть, того не миновать. Потом они долго переписывались. Настоящие, длиннющие письма отправляли друг другу. Мама до сих пор хранит все письма, что написал ей Адеш. Толстая пачка спрятана в комоде под бельем.

Несколько лет назад я туда залезла и прочла все письма до единого, потому что я тоже скучала по Адешу и потому что, когда я спрашивала о нем, мама очень, очень расстраивалась. В последнем письме Адеш сообщил, что обручился с некоей Саанви, но что любовь к моей маме будет всегда жить в особом уголке его сердца. Прочтя это письмо, я ощутила укол вины. Не за то, что вытащила письма, вовсе нет. Просто мне показалось, я переступила грань, шагнула на чужую территорию, да еще и разгуливаю по ней. С другой стороны, в повести моей жизни расставание с Адешем тоже стало печальной страницей – значит, я имела право заглянуть в конец главы. Зимой мама по-прежнему носит красивый шарф, который Адеш прислал ей из Мумбая. Медленно, любовно она обматывает этим шарфом шею, наслаждается прикосновением мягкой шерсти. Я точно знаю: мама жалеет, что материя утратила запах Адеша – особый, сладкий, пряный, теплый. Так пахло у нас дома, когда любовь еще там жила.

Как бы то ни было, я снова роюсь в мамином комоде. Когда мы жили в Сиэтле, именно комод, бельевой ящик, был хранилищем маминых тайн. Логично, что и здесь, в Верона-ков, мама все самое ценное держит под бельем.

Терпение не относится к числу моих добродетелей, но я все-таки взяла себя в руки, дождалась безопасного момента. Сегодня утром, ни свет ни заря, мама укатила в Сан-Франциско (три часа в одну сторону), потому что у нее кое-какие краски кончились. И вот я в ее спальне.

Письма Адеша лежат на своем месте. Рядом с ними – пачка фотографий, подписанных маминой рукой; буквы угловатые, с наклоном и сильным нажимом. «Мы с мамой»: на фото маленькая мама и ее мать, моя бабушка, умершая совсем молодой. «Кэрри & Адеш»: мама с Адешем, оба в профиль, улыбаются, соприкасаясь носами, закрыв глаза, будто пребывают на седьмом небе от любви. «Моя Вив»: я в возрасте четырех-пяти лет, в розовых солнечных очках, держу рожок мороженого на отлете – позирую. Этими фотографиями мама больше всего дорожит. Но нигде нет фотографий отца, или мамы в девятнадцатилетнем возрасте, или беременной мной.

Прерываю поиски; не судьба, значит, пока обнаружить информацию об отце. Горизонт только-только осветился первыми лучами. Прижимаю ладони к стеклянной стене гостиной – той самой стене, которая напоминает: единственная преграда между человеком и природой – это стройматериал толщиной в дюйм. Как ни крути, а дом – лишь часть экосистемы, и не важно, деревянная эта часть, пластиковая с утеплителем или просто стеклянная. Глупо воображать, будто человек существует отдельно от природы; ужасно глупо.