Золотой лук. Книга первая. Если герой приходит - Генри Лайон Олди

Зачем я прихватил с собой дротик? Не знаю. Хотел похвастаться успехами? Метнуть без промаха в какую-нибудь цель, чтобы дедушка мной гордился? Он ведь так и не зашел взглянуть на достижения внуков. А скорее, я просто забыл поставить дротик на место – настолько привык ощущать в руке узкое крепкое древко с хищным жалом из выщербленной бронзы.

Воздух за воротами задрожал. Так бывает, только не весной, а в летний зной. Что-то сверкнуло: молния?! Нет, откуда? Ни туч, ни грома. Небо – безмятежная бирюза. Я еще размышлял над странной молнией, когда ворота отворились. Сами, клянусь! У меня даже мурашки по спине побежали.

Я сразу понял, что вижу бога. Настоящего бога. Не дриаду, не речного Асопа – Олимпийца. Он сиял, смотреть на него было больно. У меня заслезились глаза. Ослепну, подумал я. Вот сейчас ослепну. Как же я тогда буду метать дротики?

Что за ерунда лезет в голову, правда?

Бог не шел – шествовал. Весь в золотом сиянии. Высоченный, как… «Как кипарис, тот, что у ворот, – вспомнились давние слова Делиада. – Он тоже ночью заявился. Эниалий, в смысле.»

Ночью. Как до того – Танат, бог смерти.

А этот пришел днем.

Это не Танат, решил я. И не Арей Мужеубийца. Смерть и Война приходят по ночам. С другой стороны, боги являются, когда им вздумается. Кто же это? Аполлон? Зевс?! Сам Посейдон?! Зачем он пришел? Хочет открыть игры? Это великая честь, величайшая…

– Сизиф, сын Эола!

Голос рухнул с небес, заполнил весь двор, а может, всю землю, сколько ее ни есть. Гром, камнепад, горный поток, лавина.

– Я здесь, – откликнулся дедушка. – Не кричи.

После божьего возгласа ответ Сизифа должен был прозвучать комариным писком. К моему удивлению, прозвучал он вполне обычно, даже обыденно. Бог обратился, человек отозвался. Что тут такого?

Золотое сияние потускнело. Голос бога, когда он заговорил вновь, звучал величественно, но уже не потрясал, как в первый раз.

– Сизиф, сын Эола! Я, Гермий Душеводитель, сын Зевса, явился за тобой от имени Владыки Аида. О, старый лжец! Ты не оправдал доверия Владыки и его сиятельной супруги Персефоны! Есть ли у тебя что сказать в свое оправдание?

Гермий Душеводитель? Явился забрать дедушку? Как же так?! Нет, я понимал, что рано или поздно дедушке придется вернуться в царство теней. Наверное, я знал это с самого первого дня его возвращения. Но знать – одно, понимать – другое, а столкнуться нос к носу, признать, принять – совсем третье! Время шло, ничего не происходило, дедушка оставался с нами – старый хитрец (старый лжец?!), к которому я привык, которого любил, родной он мне или не родной. И вот, когда «рано или поздно» вдруг превратилось в «сейчас», я совершенно растерялся.

Как же игры? Ведь это дедушка их учредил! В честь Посейдона, моего отца! Неужели дедушке даже не дадут их открыть? Это нечестно! Подло! Как папе родных сыновей подарить, так «прочие моления не услышаны»! А как дедушку к мертвецам забрать, так вот мы здесь, явились не запылились!

– Радуйся, Гермий-Харидот[59], – дедушка спустился на одну ступеньку. – Мне нет оправдания, да я и не собирался оправдываться. Скажу лишь, что во всем виноват я один. Это я запретил жене и сыну приносить мне поминальные жертвы. Это я обманул Владыку Аида и его добродетельную супругу, упросив отпустить меня в мир живых. Это я по возвращении притворялся, что намерен исполнить обещанное Владыке, хотя на деле вовсе не торопился обратно. Я, Сизиф, и никто другой! С другой стороны…

– Что? – заинтересовался бог. – Что ты хочешь сказать?

– Уместно ли приносить поминальные жертвы тому, кто обретается в мире живых? Уместно ли поминать самого себя? Любопытный вышел парадокс, не находишь?

– Правдивость делает тебе честь. Но не избавит от наказания!

– Я смиренно приму приговор, каким бы он ни был.

– Смиренно?

– А что, по мне не видно?

– Не очень.

– Жаль. Я старался, правда.

– А когда ты выдал илистому дурню Асопу моего злопамятного отца, ты тоже старался?

– Еще бы! Можно сказать, перестарался. Позволь встречный вопрос: кто выдал меня Зевсу? У меня есть подозрение, но я не хочу его озвучивать.

– Ах, Сизиф! Ты что, так плохо обо мне думаешь?

– Я думаю о тебе хорошо, сын Майи Плеяды. И знаешь почему? Мы одной породы, скроены по одной мерке. Кто еще донесет, если не Лукавый? Я рассчитывал на тебя и ты не подвел.

Они говорили, как два закадычных приятеля. Так, словно кроме них во дворе никого не было. Золотое сияние померкло, Гермий утратил величие, сделавшись ростом с обычного мужчину. То, что Сизиф по-прежнему стоит на лестнице, выше бога, Душеводителя не смущало.

Прямой нос, ямочки на щеках. Шапка кучерявых волос закрывает уши. Пухлый девичий рот. Было трудно, нет, невозможно представить этого изнеженного красавчика на темных дорогах, ведущих в подземный мир, во главе вереницы душ, только что покинувших тела.

– Владыке о тебе напомнил не я.

– Верю.

– Мне кажется, Аид вообще не спешил забирать тебя. На кой ты ему сдался? Если бы отец не громыхнул с Олимпа…

– Я не собирался жить вечно.

– Неужели? Какое благоразумие!

– В конце концов, я украл у смерти достаточно лишних дней. Пора и честь знать.

– Честь? Хорошее слово, громкое.

Гермий улыбался: юноша в дорожном плаще и шляпе, лихо сбитой на затылок. Лишь пояс и сандалии по-прежнему блестели золотом. В правой руке бог держал жезл, обвитый змеями. Жезл был из серебристого металла, а змеи – живые, настоящие! Обе повернули головы к дедушке, вперили в него холодные взгляды.

Сизиф развел руками:

– Оставим честь в покое. Я готов, а путь далек. Тебе хорошо, у тебя сандалии с крылышками. А мне топать и топать! Скажи напоследок: почему за мной явился ты? Почему не Железносердый[60]?

Гермий скорчил уморительную гримасу:

– Танат отказался. Наотрез, представляешь? После твоей ловушки он к тебе ни ногой. А вдруг у тебя еще какая-то пакость в запасе? Кстати, мне ты ничего не приготовил?

Прищурившись, бог оглядел двор. Рабы попрятались меж штабелями досок и грудами припасов. Большинство пало ниц, оглохло, ослепло. Но кое-кто все же таращился исподтишка на Гермия. Мы с братьями стояли столбами. Пасть ниц мы не сообразили, а теперь уже было поздно.

На ловушку внуки Сизифа Эфирского не тянули.