Воронье озеро - Мэри Лоусон

В субботу мистер Пай, Лори и Мэтт резали бычка. Из фермерских работ для Мэтта эта была самая тягостная. К животным он относился без сантиментов, и все равно ему было тошно, особенно как в тот раз – бычок тогда понял, что его ждет, и встретил смерть в ужасе. Забивали они втроем, мистер Пай получил удар копытом и еще пуще распалился.

Мистер Пай, рассказывал Мэтт, раскричался на Лори – мол, тот отлынивает. Назвал его никчемным, сказал, что проку от него как от девчонки, что Лори в свои пятнадцать ни черта на ферме не умеет. А все потому, что не старается, не слушает. Тупой, как этот чертов бык.

А бычок тем временем истекал кровью. Лежа на боку, он тяжело дышал и бился, а жизнь его уходила по капле в почву.

Лори ответил:

– Весь в тебя.

Он стоял на коленях, опираясь на круп бычка, но, прежде чем заговорить, выпрямился во весь рост. Бычок уже почти затих. По его телу волнами пробегала дрожь, как рябь по озеру. Вокруг него натекла лужа темной густой крови. Мэтт, сидя на корточках возле головы бычка, крепко держал его за рога. Нижний рог пропахал в земле глубокую борозду.

Кэлвин в это время вытирал нож о тюк лежалой соломы. Он бросил взгляд на Лори поверх огромной вздрагивающей туши.

И спросил:

– Что ты сказал?

Лори ответил:

– Говорю, в тебя пошел. Такой же дурак, дубина.

Какое-то время, рассказывал Мэтт, никто и дохнуть не смел. Все точно замерло, сам он застыл в той же позе, вцепившись в рога бычка, глядя в землю. Язык у бычка был вывален – вытекал изо рта огромным сгустком крови.

Кэлвин Пай переспросил:

– Я все верно расслышал?

Лори ответил:

– Если не глухой.

Тут что-то тихонько лязгнуло, и Мэтт встрепенулся, но это Кэлвин всего лишь положил нож на бетонный блок. Если бы он, напротив, схватился за нож, Мэтт сам не знал, что сделал бы. Но и так было страшно.

Кэлвин зашагал к амбару. Исчез внутри и тут же появился снова, в руке у него что-то болталось. Ремень.

Кэлвин направился к ним, не спуская глаз с Лори. Мэтт за ним наблюдал, стоя на коленях возле головы бычка и ухватившись за рога. Лори тоже наблюдал за отцом. И казалось, вовсе не боялся, сказал Мэтт. А он, Мэтт, перепугался насмерть.

Кэлвин Пай не произнес ни слова. Обошел бычка, стараясь не наступить в лужу крови, на ходу наматывая на кулак ремень – тот конец, где нет пряжки.

Мэтт вскочил. Просипел: «Мистер Пай!»

Никто не услышал. Лори и Кэлвин Пай молча сверлили друг друга взглядами. Пряжка ремня болталась, но Лори на нее не смотрел. Он смотрел в глаза отцу.

Время теперь, по словам Мэтта, не шло, а ползло. Меньше десятка шагов отделяло Кэлвина от сына, но Кэлвин шел целую вечность. Лори не двигался. Стоял как вкопанный. И лишь когда отец очутился возле бычьего хвоста, в трех шагах от Лори, тот подал голос.

Он сказал:

– Больше ты меня пальцем не тронешь, ублюдок. Ноги моей здесь не будет. Но чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох, как этот бык! Валялся бы с перерезанной глоткой!

Развернулся и убежал.

Кэлвин, продолжал Мэтт, за ним погнался, но повернул назад, пробежав всего несколько ярдов. На Мэтта он даже не взглянул. Застыл неподвижно, глядя на бычка, который уже не бился, и наматывал ремень на кулак. А потом сказал безразлично, как если бы ничего не случилось:

– Чего ждешь? Давай убирай.

* * *

Это не наша забота, так я рассудила. Я не знала тогда, что история Паев уже сплетается с нашей. И никто не знал. Все мы терлись рядом – Моррисоны и Паи, Митчелы и Джени, Становичи и остальные, – изо дня в день друг возле друга, и пути наши в чем-то были схожи, в чем-то различны, и все параллельны. Но параллельные прямые не пересекаются.

И еще я в то время не знала, что эта весна с Мэттом для меня последняя. Нашим вылазкам, без которых я не мыслила жизни и которым, как я думала, не будет числа и конца, суждено было скоро уйти в прошлое. К сентябрю пруды будут дважды осквернены, и несколько лет я их буду обходить стороной. А когда вернусь, то уже без Мэтта, а это совсем не то.

Может быть, потому наши весенние вылазки до сих пор свежи в моей памяти. Как наш последний семейный ужин, они обрели особый смысл. Тем более к тому времени я наконец подросла и стала не просто смотреть, а наблюдать, задумываться над тем, что вижу. Интерес, что зажег во мне Мэтт, развился в подлинную любознательность, и в тот год я все подмечала уже без подсказок, без наводящих вопросов.

У природы свой ритм, за прудовой живностью лучше всего наблюдать весной, и той весной все живое охотно открывало нам свои тайны. Помню, как однажды вечером мчалась сломя голову по тропинке к «нашему» пруду – мне показалось, будто он «кипит». Вода пузырилась и булькала, словно суп в котле. Мы сначала не поняли, что там творится. Оказалось, лягушки, сотни лягушек высовываются из воды, карабкаются друг на друга, соскальзывают, снова лезут. Я спросила у Мэтта, что они делают, а он ответил:

– Спариваются, Кейт. Икру мечут. – Впрочем, и его, похоже, удивила эта исступленная горячка.

И он мне рассказал, что для всех живых существ, от одноклеточных до самых сложных, главная цель – размножаться. Помню свое недоумение. Странно, что кто-то на свете живет лишь затем, чтобы плодить себе подобных. Как-то это… неправильно, что ли. Довольно бессмысленное занятие, как путешествовать лишь ради перемены мест.

Я не додумалась тогда спросить, относится ли это и к нам, неужто и у нас смысл жизни только в размножении? Не знаю, что бы ответил Мэтт той весной, если бы я спросила.

* * *

Не только этим, конечно, запомнилась та весна. Тогда, как и сейчас, экзамены сдавали в июне. Мэтт одним из немногих в школе сдавал экзамены за полный школьный курс и был единственным, кто готовился поступать в университет. Большинство ребят с Вороньего озера довольствовались неполной средней школой-двенадцатилеткой. В семьях фермеров, если кому-то и позволяли задержаться в школе еще на год, то в основном девочкам – те не такие выносливые, и проку в хозяйстве от них меньше.

Знакомые мне фермерши в большинстве своем были образованнее мужей. Такой расклад считался удобным: жены вели на ферме счета, писали деловые письма. Вряд ли в этой среде образование как таковое было в почете. Прабабушка Моррисон – редкое исключение.

Те несколько месяцев, когда Мэтт сражался с программой тринадцатого класса (и победил вчистую), были самыми спокойными в тот тяжелый год. Жизнь вошла наконец в колею. Денежные трудности отступили, а Мэтт примирился с жертвой Люка – видимо, потому, что придумал, как его отблагодарить. Впрочем, вслух он тогда об этом не говорил.

То, что Люк работает теперь в школе, пусть и на такой скромной должности, служило мне утешением, даже предметом гордости. Иногда в дни, когда за нами присматривала миссис Станович, Люк, если позволяла работа на ферме, забегал на большой перемене в школу узнать, нет ли еще каких дел. Я видела однажды, как он и мисс Каррингтон, стоя на четвереньках, разглядывают деревянный фундамент школы, погрызенный дикобразом. Помню, как Люк встал, вытер руки о джинсы и бодро сказал, что все не так уж плохо, обещал летом все отремонтировать, пропитать креозотом, а мисс Каррингтон закивала и как будто успокоилась. Помню, как я гордилась Люком и гадала, все ли заметили, что мой брат сумел успокоить учительницу.