Метресса фаворита. Плеть государева - Юлия Андреева

— А сам Аракчеев? — По мере продвижения рассказа Петра Агафоновича Псковитинов всё больше мрачнел.

— Алексей Андреевич честный человек, и где-то мне он даже нравится. — Корытников-старший вынул из кармана крошечную табакерку, взял щепотку табака, с удовольствием принюхиваясь. — Все говорят, солдафон, фанфарон. А я бы сказал, человек дела. Для служивых — отец родной, золото командир, для тех, конечно, кто своей присяге верен. Что же насчёт страстишек... до баб больно охочий, так это ведь, положа руку на сердце, по нашим временам, даже грехом не назовёшь. Ну, приглянулась ему у меня девка дворовая. И что же? Явился лично, карета у него есть такая приметная, на изрядно высоком ходу, а запряжены-то в неё четверо тяжёлых, дюжих артиллерийских коней, да не цугом, как все ездят, а четвёркой в ряд. Приехал, значится, что, для чего, объяснять не стал. Да я и сам, чай, не дурной, понимаю. В общем, купить желает, всё по закону, и денег не жалко, любая сумма — прямо сейчас, а купчую это уже позже как-нибудь. Главное — чтобы теперь же увезти. И деньжищ кладёт, десяток таких девок приобресть можно.

— А я что? Думаете, прогнал? К совести его воззвал? С какой стати? Мне как раз той порой нужно было ремонт в хозяйстве производить, у вдовицы одной от снега по весне крыша рухнула. Оставил я Алексея Андреевича в своём кабинете, сам вызвал к себе девку. Да, молодая, красивая, ладная, я и не заметил, как заневестилась. А как Аракчея нашего увидала, у неё даже ноздри, как у кобылки, затрепетали, глазищи горят, сама стоит, с ноги на ногу переминается, платочек в руках теребит, по всему видно, очень ей его сиятельство понравился. Я ещё подумал, что коли у неё жених или ещё что, а тут... В общем, отдал я Надьку Алексею Андреевичу, она даже вещей собирать не стала, прыгнула к нему в коляску, только мы их и видели. Вот как дела-то с крепостными делаются, и то правда, ну, приглянулась барину ладная девка, что же ему теперь с ней — как с благородной ферлакурить? Выкупил, пользуйся — хоть с кашей ешь, хоть в масло пахтай.

— И где же сейчас эта девица? И когда это было? — Почему-то подумалось, что она среди арестованных и теперь томится в тюрьме.

— С девицей всё плохо получилось, Минкина, стерва, её себе сразу же в горничные взяла, но потом, когда поняла, что Надежда-то от барина понесла, стала горемычную изводить. В общем... — Он махнул рукой. — Кто же знал, что так выйдет? Зимой ведь Алексей Андреевич в Грузино редко заезжает, все в Петербурге, а Настька-то Надежду мою в холодном эдикюле демоница злая голодом морила, секла нещадно — всё надеялась, что она плод скинет. Надька-то так у неё там страдала, что с ума съехала, прибежала ко мне в именье, обо всём поведала, а наутро и померла. Я полицию вызывал, всё записали, доклад в столицу на имя Алексея Андреевича составил, чтобы знал, куда раба его подевалась, но только всё впустую.

Кто же виноват, что беременная крестьянка настолько с ума спрыгнула, что посреди зимы из дома сбежала в одном сарафане? То, что на теле множественные синяки да кровоподтёки обнаружены были, доктор списал на то, что-де пока бежала, падала она многократно, ударялась. Старые травмы, естественно, не в счёт. А что их учитывать, когда умерла-то она от простуды? Прибежала и с лихорадкой свалилась. То, что рассказала, я записал и тут же предъявил, но господа законники сие сочли горячечным бредом. Так что сами посудите. Что до Алексея Андреевича, так я до сих пор его вины тут не наблюдаю. Для чего он девку берёт, я тоже знал, стало быть, виноват не меньше. Вся вина на злыдне Минкиной. Бог шельму метит, Минкина бесплодна. Вот и решила Надиного мальчонку извести, чтобы у Алексея Андреевича не было родного сына, чтобы со временем Надя её место подле барина не заняла.

— М-да. Чем дальше в лес... — Псковитинов махнул рукой. — Ну, что же тут попишешь, чувствую, полетят нынче головы, а что поделаешь, такое дело, как подложные документы, невозможно замять. Да и обвиняемые в убийстве у нас участи своей заждались.

— В Сенат будете представлять? — Старший Корытников сжался на своём месте, обхватив себя руками, точно ему вдруг сделалось невыносимо холодно.

— А куда денешься? — Псковитинов почесал затылок. — Вы, чай, лучше меня знаете, что, коли число обвиняемых по делу превышает девять человек, на местах его рассматривать никак нельзя. Подготовим документы в Сенат, честь по чести. Сенат вынесет свой приговор, представит его на рассмотрение в Кабинет министров и далее на подпись к государю. Только после Высочайшей конфирмации приговор обретает необратимую юридическую силу и возвращается обратно в Сенат, который контролирует надлежащее его исполнение.

— Если до государя дойдёт, что граф Аракчеев участвовал в подделке документов! — Пётр Агафонович присвистнул.

— Даже если не участвовал напрямую. Но ведь, судя по всему, был нарушен имперский протокол, составленный и учреждённый ещё Петром Великим, согласно которому с государем императором могли общаться только лица, приписанные к первым четырём классам Табели о рангах...

— Но государь мог не знать, что Минкина крепостная. Он спросил у неё что-то, она не посмела промолчать. — Корытников был подавлен.

— Государь волен обращаться к кому изволит, но, принимая его у себя дома, граф Аракчеев должен был как-то представить ему Настасью. Следовательно, представил Шумской. «Губернские ведомости» неоднократно писали о визитах его императорского величества и о подарках, которые он дарил графской экономке. Если оказывал знаки внимания, да ещё и при всём честном народе, стало быть, знал, что дарит дворянке Шуйской, а Аракчеев не посчитал нужным упредить его величество об ошибке.

— М-да... — Пётр Агафонович выглядел разом постаревшим. — Если хотя бы половина того, что говорят о его сиятельстве, правда, он ни за что не помилует людей, доведших до сведения государя о таком его преступлении.

— Так уж не помилует?! А законы на что? Он же у нас первый законник в губернии, — невесело рассмеялся Псковитинов.

— Аракчеев однажды уже потерял всё, причём из-за любви к своему брату. Андрей Андреевич проштрафился, не уберёг, понимаете ли, охраняемое его полком здание арсенала. Собственно, дело, насколько я знаю, можно было хотя бы попытаться замять. Вы не слышали? В общем, в столичном артиллерийском арсенале хранилась старинная колесница для артиллерийского штандарта. Не знаю, может быть, и сейчас хранится. Грешен, не выяснял. Роскошная, обитая бархатом и украшенная золотым галуном и кистями. Ночью какой-то мерзавец пробрался в арсенал и срезал золотые кисти и галун. На следующий день обнаружилась покража, а в карауле, как я уже докладывал, как раз стояли люди Андрея Андреевича. Император же Павел Петрович, как известно, требовал докладывать ему обо всех происшествиях без исключения, Аракчеев был комендантом Санкт-Петербурга, ему по должности предписывалось сей доклад и произвесть. А что после такого доклада? Под суд. Но Алексей Андреевич, вишь, ты, вроде и солдафон, и дуболом, а не устоял, и братскую вину на кого-то другого перевёл, а того быстренько со службы погнал. Я бы на его месте просто кисти другие по— быстрому заказал. Ну, тут, должно быть, уже огласка приключилась. В общем, о его том неблаговидном поступке как-то узнал Павел Петрович да без объяснений погнал его сиятельство со службы, так что он, бедолага, как вылетел из Петербурга, так и летел почти без памяти до самого своего Грузино, где и предстояло ему оставаться, пока жареный рак на горе не свистнет. Правда, изгнание недолгим оказалось, помер Павел I, а при Александре Павловиче Аракчеева возвернули. И то, потому что новый государь привык Алексея Андреевича другом считать. Друзьями они и были, и, насколько я знаю, друзьями и остаются.