Анатомия разума. Об интеллекте, религии и будущем - Эрвин Рудольф Йозеф Александр Шрёдингер

материального мира, как причины далеко идущей общности наших переживаний не гарантирует эту общность, что последняя, напротив, даже и с такой гипотезой должна быть примыслена, как и без нее; во-вторых, я повторно подчеркиваю, – это, собственно говоря, невозможно и не нужно доказывать – что содержащаяся в этой гипотезе причинная связь между материальным миром и нашими переживаниями, а именно, при чувственном переживании и при волевом акте, toto genere[59] отлична от того причинного отношения, которое в естествознании продолжает с полным правом играть практически важную роль даже после того, как мы вместе с Джорджем Беркли (1685) и еще несколько яснее с Дэвидом Юмом (1711) узнали, что оно не является действительно наблюдаемым, что оно наблюдается не как propter hoc[60], но лишь как post hoc[61]. Ввиду первой причины гипотеза материального мира метафизична потому, что ей не соответствует вообще ничего доступного наблюдению. По второй же причине, это целиком мистическая идея, потому что укоренившаяся во многих опытах взаимосвязь двух объектов (именно действия и причины) постоянно применяется к паре объектов, из которых лишь один (именно чувственное восприятие, соответственно – волевой акт) действительно воспринимается или наблюдается, другой же (материальная причина, соответственно – материальный результат), напротив, констатируется, к сожалению, лишь в воображении все-таки как post hoc.

Поэтому я не постесняюсь прямо и открыто объявить мистико-метафизической гипотезу реально существующего внешнего мира, предназначенную для объяснения того, что все мы в конце концов обнаруживаем себя в одном и том же окружении. Тем не менее желающий может пользоваться ею. Она удобна, хотя несколько наивна и многое при этом теряется. Но пи в коем случае не имеет он права клеймить другие точки зрения как метафизические или мистические, полагая, что его собственная свободна от этих «слабостей».

В новое время первой точкой зрения иного рода явилось учение Лейбница о монадах. Насколько я понимаю, он пытался обосновать уже довольно часто упоминавшуюся далеко идущую общность переживаний посредством предопределенной, т. е. с самого начала установленной, гармонии, иначе говоря, существенного тождества хода событий во всех монадах, которые в остальном ни в коем случае не оказывают какого-либо воздействия друг на друга. Монады «не имеют окон» – так звучит ставшее обычным выражение. Различные монады, человеческие, звериные и даже одна божественная, отличаются друг от друга только более или менее расплывчатым или отчетливым видом, причем в них разыгрывается одинаковый ход событий. Я не упомянул бы вовсе об этой попытке, которая по своей наивности, в отношении того, что таким образом возможно что-то объяснить, превосходит материалистическую, если бы не натолкнулся на заслуживающее внимание замечание по этому поводу у Фридриха Теодора Фишера (Kritische Gange II. P. 249; Verlag der WeiBen Bucher. 2 Aufl. Leipzig, 1914). Фишер пишет там буквально следующее: «так как существует лишь одна монада, дух, который находится во всем, монада не обладает множественностью. Разумеется, Лейбниц нарушил замечательную последовательность своей идеи тем, что в вопиющем противоречии с понятием монады, как представляемом духовном единстве, поставил в один ряд множество монад, подобно мертвым вещам, между которыми нет никакого сообщения, но что нам до этого?» Эта фраза приведена в эпикритике (Duntzer vonH. Analyse von Goethes Faust und anderem. Koln, 1836).

«Существует всего одна монада». Но что остается тогда от всей монадологии? – Философия веданты, быть может более молодая, но несомненно независимая от Парменида. Говоря кратко, она придерживается того мнения, что живые существа потому связаны друг с другом, что все мы, собственно говоря, являемся сторонами или аспектами одного-единственного существования, которое в западной терминологии следовало бы, быть может, называть Богом, в то время как в Упанишадах его называют Брахманом.

Одно созданное в Индии сравнение представляет собой множество почти одинаковых изображений, которые создает богато ограненный алмаз от одного предмета, например Солнца. Мы признались уже в том, что здесь речь пойдет не о чем-то логически дедуцируемом, а о мистической метафизике, совершенно подобно тому, как и при допущении реального мира вещей. Чаще говорят «внешний мир», но ведь и наше собственное тело тоже принадлежит ему.

В изложении Вед эта мысль заглушается обильно разросшимися ссылками на фантастический брахмановский жертвенный ритуал и нелепыми суевериями, что можно проследить по лучшему источнику на немецком языке (Deussen Р. Sechzig Upanishads des Veda, aus dem Sanskrit iiber-setzt. Leipzig: Brockhaus, 1921; Idem. Die Geheim-lehre des Veda. Ausgewahlte Texte. 5 Aufl. Leipzig: Brockhaus, 1919). Больше мы здесь не будем об этом говорить. Но, отвлекшись от ритуала, мне представляется, что индийские мыслители извлекли из учения о тождестве два очень серьезных следствия: этическое и эсхатологическое. Первое мы охотно одобряем, в то время как второе должны будем, пожалуй, отклонить.

Этическое содержится в приведенном ниже немецком метрическом переводе, который можно найти у Шопенгауэра, но я не уверен, восходит ли оно к Веданте или Бхагавадгите, которая пропитана тем же духом:

Die eine hochste Gottheit In alien Wesen stehend 

Und lebend, wenn sie sterben, 

Wer diese sieht, ist sehend. 

Denn welcher allerorts den hochsten Gott gefunden, 

Der Mann wird durch sich selbst sich selber nicht verwunden.

Или на латыни:

Qui videt ut cunctis animantibus insidet idem Rex et dum pereunt, hanc perit, ille videt. Nolet enim sese dum cernit in omnibus ipsum Ipse nocere sibi. Qua via summa patet.

(Оба отрывка приводятся по памяти.) Эти прекрасные слова не нуждаются в комментариях. Они восхваляют бережное отношение не только к людям, но и ко всем живым существам, как наивысшую достижимую цель, пожалуй, совершенно в духе «Ehrfurcht vor dem Leben[62] Альберта Швейцера. То обстоятельство, что эта высшая цель недостижима без намеренно вызванной своей и чужой голодной смерти, часто подчеркивал сам Швейцер. Он, насколько я знаю, был первым, кто включил мир растений в общий этический закон и не удовлетворился, подобно многим, лишь тепловатым вегетарианством, о котором часто замечают кроме того, «что оно в нашем суровом климате не может быть проведено без вреда для здоровья». Даже сам великий Гаутама Будда поведал нам, что он не испытывал никакого затруднения, собираясь однажды с друзьями принять участие в уже приготовленной трапезе, потому что животное, чье мясо они ели, первоначально было убито не для него. Что ни говори, но по крайней мере честность такого заявления заслуживает высокой оценки. Очень многие из нас отказались бы, вероятно, от мясной пищи, если бы ее употребление было обусловлено тем, что каждый в порядке очередности должен был бы сам забить теленка, свинью,